StEll Ir - Общая теория чистого снеха. Параметры
- Нет!
Один.
Я успел до хлыста. И щелчок электрический рассыпался о мой холод внутри.
- Так нельзя! Нельзя людей не любить и мучать животных. Человек свободен. А ваши цветы - неживые. А раньше были ангелами, пока вы не пригвоздили их электричеством!
Полюс таял. Цветы мои плакали. Режиссёр, плюнув в пол, злой ушёл.
- Пусть идёт! Я вам может быть клоун и фокусы!
Так я сорвал представление про Древний какой-то там Рим. Директор плакал у меня на груди потом, умолял вернуться уж в фокусники. Чем там зря на галёрке свистеть. Не быть зрителем. Режиссёр увольнялся со мной, так как оказывается он к той роли весь месяц готовился, лишь картошку ел. У него может в первый же раз снизошло озарение. Так он мне говорил по пути. На вокзал. Чтоб уехать теперь навсегда. В страны просто настолько далёкие, что там нет дураков как вот я. "Я и здесь-то один", я сказал, "Но поеду с тобой". "Дело ясное! Куда ж без тебя?".
Но мы не уволились. Нам директор опять помешал…
Кадр из к/ф =Полосатый рейс= (1961 г.): "Стягивание одинокого тигра с лесницы ф неба!.."
Коммунизм. Варешка
Ласкамка дотоле куда-то й ка!..
Лёд да ток, да первоисток… А тывзглянул вечностью в нас каквесна… На краю да теперь видь вон небушка солнечный недр…
Пионерски окончивши лето в себе скорей всех Малыш сидел теперь и вывихивал запястья над сочинением заданным на весь урок его столь нежно и всё никак не платонически любимой учительницей. Он хотел увидеть её голой и жениться на ней. Она хотела, чтобы он написал сочинение на тему «Как я провёл лето». Поэтому Малыш ещё раз с неземною тоской продолжительно вгляделся в объект своей вселенской страсти, остался незамеченным и вывел заголовок своего раннего и в будущем возможно раритетного произведения: «Как я был гамасеком».
«Ну почему гомосеком?», «И почему через «а»?», «Малыш, я перестану тебя любить!..», уже звенели в ушах Малыша первые стрелы шокированной учительницы, проверяющей дома при свете уютной ночной лампы классные тетради, но он был и не таким пламенем калён и шёл сквозь любые ветры бы ей насквозь…
«Как только настали каникулы и нас не пустили на море, мы с Вовкой решили играть в терроризм на всей прилегающей к планете территории. Мы разгрызлись с ним в первую очередь, чтоб интересней играть и после этого, как два балбеса, не смогли уже даже договориться о правилах. Мы каждый считали официально невьебенным террористом друг друга и неофициально – себя. Мы не руководствовались никакими гаагскими нормативами в выборе средств. И нас вела только ненависть…
C-4 – пела нам родина в путь опять песенку и снабжала столь необходимым в нашем тяжком труде пластидом. Мы рядились перед внутренним взором своим, как перед зеркалом, в пояса шахидов на белые снежно исподнии. Мы изящно иронизировали друг над другом падающими домами и целыми странами. Про нас не снимали кино, так как с количества жертв наших игр плохело самым кровеобильным режиссёрам…
Мы входили не разуваясь в чужие дома и не могли в них найти никого, даже если дома и не были оставлены в паническом бегстве. Нам заколочены были двери в человеческие глаза… И от нас исходил вой… И по нас выстежка… И по дороге стежок… Смотри – ещё… И ещё… Стежок… Это след от смертельно раненного тобой танка… Он ушёл умирать в солнце… Бывает тепло…
Я ненавидел врага и почти уже не помнил его… Ведь так издалека уничтожать друг друга при помощи целых поколений людей, обращённых в отряды солдатиков, падающих, и падающих, и падающих… И я решил отомстить за них… Всех… И за моих и за его людей, бездарно уничтоженных в бесконечных, бесплодных боях… Я решил найти Самого…
И я стал сам рядовой… Я стал невидим, я стал неслышим, я стал никем… я… исс… калл…
Моя форма – пластид и тротилл. Моё сердце – железобетон. Мой мозг – острый ток. Я найду, проницаюсь собой всё вокруг и уничтожу первопричину всех зол на несчастной земле!..
Я нашёл… й..его…
Чем-то знакомым показался мне этот высокоэтажный дом… То ли это он так удачно падал по телевизору, в сводках новостей для меня, а на самом деле стоит вот и всё, то ли в нём я провёл своё детство (и лето в том числе – вы такая красивая, особенно в прошлом году когда как наклонились за мелом, так я чуть не умер!..) В этом доме и был эпицентр… Средоточие моей ненависти… Он здесь жил… Ни за что не поверите – просто жил… Без охраны, эскортов и прочего… На него работали штабы всех силовых структур почти уничтоженной им планеты, а он предпочитал право на обычную жизнь рядового почти человека… Мусор впрочем не выносил, уж не знаю и как – то ли ФБР за него выкручивалось, то ли клал под себя, с него станется, он же враг!.. Но главное заключалось в том, что я нашёл его, и его системы оповещения сработали с опозданием… С опозданием столь значительным, что изменить уже нельзя было ничего…
Я вошёл в подъезд и встретил его, смертельно бледного, на пороге лифта… Мы знали больше, чем кто бы то ни было мог предположить о текущем моменте и я, дождавшись закрытия дверей лифта за нами, вручил ему связку из двух довольно внятных ключей… В доисторические времена дарили драгоценный шёлк-шнур, не так давно – кольца от гранат, я же теперь выбрал ключи… Свадьба всё-таки, смерть – дева белая, а молодожёнам нады ключи… Хоть может от будущего счастья, хоть от машины… убийств… пусть ездиют… Но уже без меня… И без людей… Я окончил эту войну… так удачно… Тут я вспомнил, правда, что меня тоже не станет со взрывом грядущим, ведь я же – исконный шахид… Но меня в жизни не пугали и серьёзные вещи, а перед смертью я не обращал вниманья на всякие мелочи…
Мне стало не по себе в проёме одного из поднимающих нас этажей… Он стоял всё такой же бледный… Он не понимал, он не знал точного срока и основное моё достижение – он смирился… Он смирился с фактом неизбежной своей смерти, а это ведь была полная победа – он не будет нервно агонизировать и суетно мешать процессу его уничтожения, он практически уже был уничтожен на очень большое количество процентов… А я точный срок знал и мне стало не по себе, как в детской страшилке, оставшись без штанов и в одной непосредственности… Точный срок остался где-то там, внизу и уже далеко позади, мы не должны были подыматься вверх… Нас вереск не вынес бы… И в моём мозгу нарастал шквал… Внезапно я понял, что мы проиграли войну: взрыва-действия не будет… никогда… лишь вращение в замкнувших нас кругах насилия и жестокости, насилия и жестокости, насилия и жестокости… Стальным обручем мне стиснуло голову, когда мы выходили из лифта на высоком его этаже…
А он всё не понимал… Системы его оповещения умерли в нём и он не догадывался, что я проиграл и как глупый щенок, забравшийся в улей, теперь в полной власти его и всей верно служащей ему системы… Он же не понимал настолько, что я мог убить его, наверное, просто прикоснувшись пальцем… Во всяком случае расстрелять его из моего вшитого в пульс браунинга не составляло совсем никакого труда… Но мне совсем не хотелось стрелять… Внутреннее осознание моего серьёзного поражения было столь поразительно, что я словно замер о лёд в глубинах с..сибя…
Так стояли мы в полной власти уничтожить друг друга и одновременно в полнейшем нашем бессилии… И тут я стал первым постигать общность нашего поражения… Мы проиграли именно оба… Неизвестно кому… как… и зачем… Но оба… И мне показалось почему-то – как всегда… Хоть мы же впервые, и уникально, и… А теперь кто-то очнётся первым и каин убьёт авеля, а авель убьёт каина, не сразу, потом, но обязательно сомкнёт круг порочного замыкания…
Словно что-то сверкнуло во мне… словно что-то сгорело во тьме… словно настиг, наконец, долго ищущий шёпот: «Любовь!..» Я всмотрелся в него. Враг не был сед. Как и я он был молод. Был юн. Но глуп. Я – умён. Но ведь это не столь смешное отличие – для любви. «Что ли это любить?..», задал я себе внутри вопрос и ответа не получил – было ясно и так, что другого пути больше не было, круги ада оставили нас… Всё позади…
- Я тебя люблю! – сказал я первым и, вытащив, выкинул этот ёбаный браунинг, что так долго мешал по ночам: руку не положить же под голову!.. Шов долго не заживал, но ничего, зажил…
- Чиго? – сказал он, и я подумал – до чего же он похож на Вовку из моего когда-то ведь всё-таки бывшего детства…
- Разреши мне поцеловать мизинец твоей левой ноги… - я больше не допускал в себе тона высшего, чем тон его – мною возлюбленного…
- Чё, дурак? Щекотно же! – он задёргался и захихикал, как лох.
- Заткнись и терпи! – я парировал, мне ведь тоже ещё нелегко. – Мы теперь гамасеки как! Непроста она – жизсть гамасецкая… - заключил я уже философски, проникаясь собою и языком под его исцарапанные и сбитые вечно коленки.
