Борис Привалов - Надпись на сердце
Геннадий не тронулся с места. Приказ казался ему фантастическим: стереть с бетона надпись было почти невозможно. Пошляк отлично знал это: он сам рассчитывал на «нестираемость», когда «увековечивал» свое гнусное сочинение.
Двое суток Геннадий безотлучно прожил на бетоне. Он успел снять только буквы Нининого имени. Наверно, все строители побывали за это время возле фундамента насосной плотины. Затем засыпающего на ходу Геннадия отпустили часа на три — спать. Но стыд оказался сильнее сна: «покоритель сердец» собрал вещи и, даже не получив расчета, сбежал со строительства.
КОЛЛЕГИАЛЬНОСТЬ
Шпротову, директору одного довольно видного театра, после очередной плохой рецензии в газете пришлось туго. Вот-вот мог грянуть очередной громовой приказ начальника, заканчивающийся очередными оргвыводами и прочими неприятностями.
«Хорошо еще, если выговор дадут, — раздумывал Шпротов, — а то могут перевести куда-нибудь подальше от столичной цивилизации. Прикажут, например, поднимать театральную целину в тайге. В таких местах, над которыми, наверное, и спутник-то не пролетает».
Однако приказа не последовало. Просто указали в устной форме, что следующий раз Шпротову придется пенять на себя...
— Симпатично отделался! — радовался директор, весело поднимаясь в лифте к себе домой. — Вот что значит чуткость вышестоящих инстанций! Друзья остаются друзьями! Не имей сто премьер, а имей одного друга в управлении!
И распираемый любовью к прогрессивному человечеству, он перешагнул порог своей квартиры.
Дома царила атмосфера закрытого собрания, о повестке дня которого известно заранее: кому-то придется очень худо.
Шпротов, как опытный администратор, сразу понял: худо будет ему.
— А приказа-то и не было! — тоном водевильного комика произнес он, входя в столовую. И для достоверности даже попытался пропеть: — Все в порядке, все в порядке, все в порядке-е-е!..
Но теща и жена сидели с каменными лицами — как критики после просмотра комедии.
— На этот раз сошло, — сказала жена индифферентным голосом, — следующий раз сгоришь ярким пламенем. Ты не о себе думай, а о семье. Я из столицы шагу не сделаю — так и знай.
— Опять поставишь ерунду какую-нибудь, — подала реплику теща, — и прощай семейное счастье! Загонят тебя, раба божьего, в глухомань, в провинцию. А мы здесь жить останемся, другого зятя найдем. Квартиры-то из пяти комнат нынче на улицах не валяются. Да и Кларочка еще в полном соку женщина...
Шпротов взглянул на жену удивленно, но та не стала опровергать мамашу, а продолжила ее мысль:
— Ты пойми, Шпротов, что управление по делам искусств тебе семейное счастье обеспечивать не обязано. Семейное счастье — это я. И дети. И коммунальные удобства. Учти: если ты еще раз не за ту пьесу возьмешься — ты мне не муж. Выбирай, с кем ты будешь жить дальше: со мной или с управлением искусств?
— Так их, мужиков, — кивнула теща, а то слишком сообразительные стали!
Шпротов великолепно знал свое место в семейном строю. Он понимал, что, во-первых, одному двоих не переспорить, а во-вторых, в словах абсолютного большинства есть доля здравого смысла. Действительно, пусть уволят с работы, переведут на низшую должность, но останется семья, жилой угол из пяти комнат, друзья кое-какие. Не пропадешь! А вот если жена и теща уволят — прощай покой, уют, теплая пижама вечером и кофе после обеда!
— Ты, Шпротов, не думай, что я хочу посягать на авторитет главы семьи, — вдруг нежно проворковала супруга, — просто мы будем все твои театральные проблемы решать коллегиально — я, мама и ты...
...На первой же читке новой пьесы труппа и режиссура театра были весьма удивлены, когда в фойе среди актеров и сотрудников появились жена и теща директора.
Но еще более удивительным показалось следующее обстоятельство: перед тем как худсовет удалился на совещание, Шпротов отвел жену с тещей в дальний угол зала, и они все вместе что-то оживленно обсуждали.
...Через некоторое время в театре привыкли к тому, что теща и жена после просмотров спектаклей и чтений пьес, выносили свое безапелляционное суждение, которому Шпротов следовал беспрекословно.
Директор порозовел, стал полнеть и обрел удивительно спокойный характер, чем начал явно выделяться среди нервных и мятущихся руководителей других театров.
И только каждый раз перед тем, как начать в коллегиально-семейном кругу обсуждение очередной новинки, Шпротов произносил одну и ту же фразу:
— Учтите: если меня уволят за это решение, то я тут ни при чем. Отвечаете за все вы. Чтобы потом никаких упреков — ясно? Ну-ка, а теперь выкладывайте «мое» мнение.
ЗАВЕТ МАТЕРИ
Услышал я эту притчу на полевом стане одной из тракторных бригад колхоза имени Октябрьской революции.
Рассказала ее повариха тетя Лида — по своему кулинарному мастерству человек выдающийся и знаменитый. Многократные попытки директоров городских столовых сманить тетю Лиду из села ни к чему не приводили.
— Я своему колхозу не изменщица! — отвечала тетя Лида, давая «соблазнителям» от ворот поворот.
Но ее любили не только за поварские подвиги. Тетя Лида была и чудесной сказительницей. Не было большего удовольствия для бригады, ежели после ужина тетя Лида расскажет что-нибудь. Тогда забывались даже обязательные перед сном танцы под баян. А сам баян отставлялся в сторону, и — я свидетель! — до самого конца тети Лидиного сказа ни один слушатель даже глаза не скосил в сторону «музыки»!
В этот день мне повезло дважды: я попал в полевой стан прямо на чудесный ужин, и у тети Лиды было отличное настроение. Поэтому и удалось услышать несколько мудрых ее рассказов.
Вот один из них. Как потом я выяснил, он был лишь вариантом народной сказки, но вариантом оригинальным.
— Есть, наверное, на земле и такие матери, — начала тетя Лида, — которые своих детей не любят. Не о них речь пойдет. А бывальщина эта про единственного сына, которого мать любила больше всего на свете. Любила да баловала. От труда трудного берегла, в дождь из дому не выпускала. Рос сын не то чтоб трутнем, но все же ленивым. Но мать свою уважал, когда к ней смерть пришла, убивался сильно.
«Дай мне, — говорит, — матушка, завет свой на прощанье! Выполню я любое твое слово!»
Ну что может мать сказать своему сыну, единственному, любимому?
«Желаю я, — говорит, — чтоб жилось тебе хорошо, чтоб у народа ты уважением пользовался, чтоб о тебе только хорошее в мире говорили!»
«А как же мне этого добиться?» — сын спрашивает.
«Очень просто: никогда никому первый не говори «добрый день» и никогда никому первый не желай «удачной работы».
Подивился сын материнскому завету, но перечить не стал. Так и жизнь свою повел: никому первый не кланяется, на поле приходит — ждет, когда соседи ему первые «удачной работы» пожелают.
Вскорости вся округа стала его грубым человеком считать.
«А, это тот зазнайка, который себя выше всех ставит!» — стали про него говорить.
Соседи даже здороваться перестали. Ни одна девушка с ним танцевать не соглашается. Товарищи прежние мимо проходят, не улыбнутся, не обернутся — будто перед ними место пустое, одеждой огороженное.
И когда жить так сыну стало невмоготу, пошел он к старику леснику, деду мудрому, жизнью ученому.
«Не могла мне мать худое посоветовать, — передав материнский завет, сказал сын. — Волю ее я выполняю честно, а вместо хорошей жизни вон что получается».
Подумал-помыслил лесник и отвечает: «Все потому, что неправильно ты слова материнские уразумел. Она тебе вот что завещала: ежели раньше всех ты будешь в поле выходить, то всем, кто позже работать выйдет, придется здороваться с тобою первыми. И желать тебе удачной работы. Понял?»
Сын с того дня приходить начал на поле первым, а уходить последним. Трудился так, что любо-дорого смотреть на него было. А кто трудится — тому и почет. И сделался парень лучшим работником в округе, уважаемым человеком.
РОСТ РЯДОВ
Улицу в городе Н., щедро усаженную аккуратненькими липами, именовали «Улицей самодеятельности». Непосвященный прохожий был уверен, что название это появилось из-за трех Домов культуры, которые были расположены на данной магистрали. Другие вполне логично объясняли происхождение названия тем, что улицу озеленяли самодеятельным порядком, в общерайонный субботник. Но знатоки посмеивались и утверждали, что данное название появилось из-за бывшего товарища Крошечкина, в прошлом руководившего городской самодеятельностью. Крошечкин, дескать, постоянно оперировал липовыми цифрами, когда вопрос касался местных талантов.
Один из способов, изобретенный бывшим товарищем Крошечкиным, был прост, как все гениальное.
Требуется, например, вдвое увеличить в отчете ну... хотя бы ряды балалаечников. Проще простого! Нужно... уменьшить вдвое количество балалаек, имеющихся в распоряжении местных самородков.
