Михаил Зощенко - Прелести культуры (сборник)
Главное, говорит, там капитализм заедает. Там без денег прямо, можно сказать, дыхнуть не дадут. Там деньги у них на первом месте. Сморкнулся – и то гони пфенниг.
У нас деньги тоже сейчас довольно-таки часто требуются. Можно сказать: куда ни плюнь – за все вытаскивай портмоне. Но все-таки у нас гораздо как будто бы легче.
У нас, например, можно на чай не дать. Ничего такого не произойдет. Ну скривит официант морду или стулом двинет – дескать, сидел тоже, рыжий пес… И все.
А некоторые, наиболее сознательные, так и стульями двигать не станут. А только вздохнут – дескать, тоже публика.
А там у них, за границей, ежели, для примеру, на чай не дать – крупные неприятности могут произойти. Я, конечно, не был за границей – не знаю. А вот с этим моим приятелем случилось. Он в Италии был. Хотел на Максима Горького посмотреть. Но не доехал до него. Расстроился. И назад вернулся.
А все дело произошло из-за чаевых.
Или у моего приятеля денег было мало, или у него убеждения хромали и не дозволяли, но только он никому на чай не давал. Ни в ресторанах, ни в гостиницах – никому.
А то, думает, начнешь давать – с голым носом домой вернешься.
Там ведь служащего народу дьявольски много. Это у нас, скажем, сидит один швейцар у дверей и никого не беспокоит. Его даже не видно за газетой. А там, может, одну дверь тридцать человек открывают. Ну-те, попробуй всех одели!
Так что мой приятель никому не давал.
А приехал он в первую гостиницу. Приняли его там довольно аккуратно. Вежливо. Шапки сымали, когда он проходил. Прожил он в таком почете четыре дня и уехал в другой город. И на чай, конечно, никому не дал. Из принципа.
Приехал в другой город. Остановился в гостинице. Смотрит – не тот коленкор. Шапок не сымают. Говорят сухо. Нелюбезно. Лакеи морды воротят. И ничего быстро не подают.
Мой приятель думает: хамская гостиница. Возьму, думает, и перееду.
Взял и переехал он в другую гостиницу. Смотрит – совсем плохо. Только что по роже не бьют. Чемоданы роняют. Подают плохо. На звонки никто не является. Грубят.
Больше двух дней не мог прожить мой приятель и в страшном огорчении поехал в другой город.
В этом городе, в гостинице, швейцар чуть не прищемил моего приятеля дверью – до того быстро ее закрыл. Номер же ему отвели у помойки, рядом с кухней. Причем коридорные до того громко гремели ногами около его двери, что мой приятель прямо-таки захворал нервным расстройством. И, не доехав до Максима Горького, вернулся на родину.
И только перед самым отъездом случайно встретил своего школьного товарища, которому и рассказал о своих неприятностях.
Школьный товарищ говорит:
– Очень, – говорит, – понятно. Ты небось чаевые давал плохо. За это они тебе, наверное, минусы на чемоданы ставили. Они завсегда отметки делают. Которые дают – плюс, которые хамят – минус.
Прибежал мой приятель домой. Действительно, на левом углу чемодана – четыре черточки.
Стер эти черточки мой приятель и поехал на родину.
1928
Выгодная комбинация
В настоящее время жить как-то стало, братцы мои, очень выгодно.
С одной стороны, полная дешевка – иголка три копейки стоит. А с другой стороны, все время какие-то выгодные комбинации случаются. Ежедневно какая-то выгода происходит. То одно, то другое. То чего-нибудь не купишь, то не пошамаешь.
А давеча, смешно сказать, двугривенный заработал. За что? За какой свободный труд? Да просто так. Постоял три часа с небольшим и заработал.
А сначала предстоял мне полный убыток.
Тетка из Тамбова ужасно жалостливое письмо прислала.
«Пришли, – пишет, – за ради Бога, фотографическую карточку. Я, – говорит, – тебя все-таки на руках носила и соской кормила. И теперича двадцать девять лет не видела. Наверное, с тех пор ты очень изменился. Пришли свою карточку – охота поглядеть».
Делать, конечно, нечего. Настрочил тетке подходящий ответ, вложил в конверт фотографическую карточку, где в профиль снят, и побежал на почту это заказное письмо отправлять.
Прибежал на почту – кругом у каждого окна очередь.
– Так что, – говорю, – где тут заказные отправляют?
– Эвон, у того окна. Становись в эту очередь.
А очередь до двери, черт ее побери.
Встал в очередь. Начал, конечно, про тетку думать. Потом про всех родственников. Потом про знакомых. Вдруг очередь подходит.
Подаю письмо.
Почтовый служащий, блондин, говорит:
– А марки где?
Я говорю:
– У вас марки. У вас, – говорю, – почтовое отделение, а не у меня. Вот примите деньги.
Он говорит:
– Вы, – говорит, – деньги мне зря не суйте. Я, – говорит, – сам сунуть могу. Тут, – говорит, – идет как раз наоборот приемка заказной корреспонденции. А марки – второе окно налево. Пора бы на одиннадцатый год разбираться в вопросах.
Хотел я схлестнуться с этим блондином, но задние ряды, к сожалению, меня в этот момент оттиснули от окна.
Это, думаю, худо. Зря в очереди стоял. Однако делать нечего – пошел ко второму окну.
Встал в очередь. За марками. Начал, конечно, про знакомых думать. Потом про бабушку. Потом вообще о государственном строительстве. Вдруг моя очередь подходит.
Купил на шестнадцать копеек марок. Побежал до своей заказной очереди. Гляжу, она стала еще длинней.
Хотел было сунуться без очереди – не разрешают, оттягивают.
Встал тогда в очередь. Начал про всякую чепуху думать. Бабушка чегой-то опять на память пришла. Вообще разные старушки в голове начали мелькать и тесниться. Вдруг подходит моя очередь.
Подаю письмо.
Служащий, блондин, прикинул письмо на весы и говорит:
– Так что письмо тяжельше обыкновенного. Что вы туда, камней напихали, что ли? Еще, – говорит, – прикупите копеек на пять разных марок.
Хотел я опять схлестнуться с этим блондином – опять оттеснили.
Побежал я до окошечка с марками. Стал в очередь. Купил на пятачок марок.
Побежал с марками обратно до своей заказной очереди. Встал в затылок. Стою. Отдыхаю.
Стоял, стоял – вдруг передние граждане что-то зашумели. Что такое? Так что, говорят, вечер приближается. Служащие кончают работу. Нельзя же их целый день эксплуатировать. А которая публика заказную корреспонденцию отправляет – пущай на телеграф сдает, третье окно направо.
Ринулась публика туда. Только я один не ринулся.
Я положил письмо в боковой карман, подсчитал в уме чистую прибыль от сегодняшней комбинации и пошел до дому.
Материнство и младенчество
Вот кому я не завидую – это старухам. Вот старухам я, действительно верно, почему-то не завидую. Мне им, как бы сказать, нечего завидовать.
Это народ не гибкий. Они в жизни обертываются худо. Или я так скажу: неумело. К тому же, в силу возраста, они не могут заняться физкультурой, отчего имеют постоянную душевную меланхолию и непонимание путей строительства. И вообще цепляются за старый быт.
Только я ничего не говорю – бывают разные пансионы для престарелых старух, разные, так сказать, богадельни. Их туда принимают. Им там кушать дают. Там им светло и тепло. И они там чай пьют, и мягкие булки жрут, и котлетами закусывают.
Конечно, попасть туда не все могут. А то бы, знаете, чересчур набилось. Некоторым, может, трудового стажа не хватает туда попасть. Опять же некоторые бывают классово невыдержанные старушки. Этим я тоже не завидую. Жалеть – не жалею, но не завидую.
Такая была А. С. Баранова. Такая немолодая старуха. Ей невозможно было пенсион схлопотать по причине ее ненастоящего происхождения. Ее супруг был, я извиняюсь, бывший торговец. Он при царизме ларек держал.
Так что в этом житейском отношении старушке была труба. Главное, родственнички ее все, как один, подохли за бурные годы нэпа. А супруг ее, бывший торговец, тоже не очень давно скончался от расстройства сердечной деятельности. И осталась эта гражданка ни при чем.
То есть что значит – ни при чем? Она имела какое-то барахлишко. Она имела некоторую мебель, некоторые лампы и абажуры и всякие разные вещицы от ее бывшего затхлого мещанского быта.
Только про это она так располагала:
«Ну, – думает, – прожру я эти бывшие вещицы, и может, я еще тридцать пять лет протяну. Это же надо понимать».
А тут начали, конечно, ей разные жильцы советы преподавать.
– Ты, – говорят, – цветки делай на пасхальные дни. Или, – говорят, – перекинься на антисанитарный фронт – полы мой или окошки протирай.
А был среди домашних жильцов такой вообще сукин сын, Петров-Тянуев. Вообще интеллигент. Он так ей говорит:
– Допустим, – говорит, – человек должен прокормиться. И допустим, он ничего не знает, ничего не понимает, цепляется за старый быт и в союзе не состоит. На какой он фронт должен тогда податься? А он должен податься на детский фронт. Пущай происходят разные колебания, но, промежду прочим, такое явление, как материнство и младенчество, завсегда остается в силе. Или, – говорит, – еще кухня. Хотя, – говорит, – это последнее потерпело некоторые изменения. Разные произошли общественные столовые и вообще раскрепощение домашних хозяек.
![Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]](/uploads/posts/books/225932/225932.jpg)
