Леонид Лиходеев - Я и мой автомобиль
- Помолись за нас.
Парень улыбнулся прекрасными белыми зубами:
- Я неверующий...
- Не может быть,- сказал Пашка.
Парень сунул рубль в нагрудный карманчик рубашки и уехал.
- Ты его оскорбил, - сказал я, когда мы обогнали пророка. - Ты. дал ему динарий за душевный порыв.
- Человек склонен к обогащению, - успокоил меня Петухов. - особенно когда никто не видит.
Мы преодолели двенадцать километров довольно быстро. На окраине небольшой деревни стояла изба в три окна. К избе примыкал дощатый крашеный забор, а в заборе находились ворота с калиточкой.
Пашка остановил машину.
- Неудобно как-то,- промямлил я. - Раздольнов не тот человек, к которому я могу заехать запросто.
- Все люди, - сказал Петухов, - не те. Но жить приходится именно среди людей
Он вылез из машины, подошел к воротам и постучал. Раздался великий былинный лай. Вероятно, за забором проживал Змей Горыныч.
- Чтоб ты околел! - раздельно произнес Пашка в щель калитки.
Я никогда не бывал у Раздольновых. Мне казалось, что я не должен был переступать порога сего. Там происходила жизнь, к которой я не мог и не должен был иметь отношения. Конечно, время делает свое дело, в результате чего быль превращается в воспоминания. Есть время страдать от жажды и время вспоминать о страданиях, утолив ее. Раздольнов, видимо, не унижался до того, чтобы считать себя победителем, но и побежденным считать себя он не мог. Я стоял у ворот дома его и ждал, пока он отворит врата и даст отряхнуть мне пыль странствий у очага своего. Какого черта я поддался Пашке?
Заскрипел засов, из калитки вышел Иван Раздольнов. В холщовых недлинных штанах, в рубахе с пояском был он похож на пастушка-переростка. Он шел, улыбаясь широкими скоромными губами.
- Приехали?.. Молодцы...
Посмотрел на машину, покрутил головою - уж больно грязна, - сказал, ударив ногой в шлепанце по колесу:
- Что кобыла-то? Бегат? Пашка передразнил:
- Отчего бы ей, сердешной, не бегти?
Раздольное снисходительно похлопал «Москвича» по пыльной заднице:
- Эх, суета... Одно слово - город... Все асфальт вам подавай.
- Слушай, Ваня, - сказал Петухов, - не трепись по-пустому, тут все свои...
Раздольнов снова растекся крупной улыбкой:
- Остришь все?
- Острю... Ты лучше поди к себе в гараж да вынеси канистру овса. А то, вишь, бензозаправки на тракте еще не построили...
- А коли не дам?
- Как не дашь? Мы тебе заплатим хорошо!
Начинался спектакль.
Форма самоподачи Раздольнова казалась мне забавной. Они с Пашкой испытывали друг к другу чувство въедливой симпатии. Они кокетничали, как бы представляя друг перед другом два взаимоисключающих начала второй половины двадцатого века. Во всяком случае, здесь, у себя, Раздольнов ничем не напоминал того джентльмена, который развозил в городе сувениры.
- Не люблю я тебя, Павел Петухов,- печально сказал Раздоль
нов.- Не люблю. Воды тебе не подам в пекло, к огню не пущу в мороз...
- Меня не люби, хрен с тобой, а бензину дай. Раздольнов поискал у меня сочувствия:
- Как ты терпишь его, шпыня ненадобного? Ездишь с ним, трапезу делишь...
- Привык, Ваня,- ответил я послушным тоном.
- Разве - привык... Ну, пойдемте... Возьми канистру-то...
Мы вошли в калитку, и на нас немедленно ринулся неправдоподобно громадный кудлатый сенбернар, крупный, как из зверинца.
- Полкан, Полкан! - припугнул Раздольнов.- Аль не видишь - свои.
Полкан залаял громоподобно, без охоты, как-то равнодушно.
- Слушай! - закричал Пашка. - Запри ты своего Бову-королевича, чтоб ты пропал вместе с ним!
Раздольнов захохотал. Страшенный сенбернар еще разок рявкнул и рухнул на траву башкой на лапы, как тюк. Выкинул язык и задышал.
- Из ваших, - показал Раздольное на собаку, - породистый. Матка с батькой у него ученые. Медалисты. Интеллигент, словом... Пужает,но не кидается... Не боись...
Полкан действительно полностью нас игнорировал.
- Мне его Пивоваров подарил,- продолжал Раздольнов, отодвигая ногой камень, приваливший гаражные ворота.
- Для охоты? - спросил Петухов.
- Кто же охотится с сенбернарами? Я его так держу, для дармоедства. Должен же при хозяйстве и дармоед жить, как думаешь?
Разлаписто ступая по гаревой земле, Раздольнов отворил хорошо окованные ворота, и мы вошли в прохладный гараж. В гараже стоял его известный «козел» и никому из нас еще не известный приземистый лимузин, сверкающий, как драгоценный камень.
- Тут у меня для тебя, пожалуй, новинка будет, - сказал Раздольнов небрежно, стукая боком ступни по колесу шикарной автомашины. - Вздор, конечно, забава, но отчего не купить, коли можно... Говорят, марка «шевролет», что ли... Не знаю. Я не читаю по-ихнему... Ну, давай канистру, нацежу тебе бензинчику...
Мы с Петуховым обошли машину с уважением, как покойника. Шевролет был действительно шевролетом.
- Безделка, - повторил Раздольнов и, вероятно чтобы подтвердить свои слова, открыл дверь, сел за руль и стал меланхолически нажимать кнопки. Он выводил антенну, убирал стекла, включал приемник и наконец, махнув рукой, вылез из машины, сказав:
- Пустячки... Еще холодильник в ней есть и крыша отводится... И этот, как его, кондишен называется. Климат, одним словом... Заелись, сволочи, окончательно... Показал бы, да жаль - аккумулятор посажу...
- Не показывай, не показывай, - поддержал его Петухов, - действительно черт знает что.
- Да,- согласился Раздольнов, поглаживая «козла»,- то ли дело «козлик»: и незатейлив и пройдет где угодно.
Он взял у меня канистру и ушел в угол гаража, где у него стояла на попа большая железная бочка литров на пятьсот с медным краном, впаянным у основания. Воткнув в горловину лейку, висевшую тут же, Раздольнов стал цедить горючее. Мы разглядывали шевролет.
- С бензином плохо, - говорил Раздольнов, - приходится загодя привозить... Глухомань у нас все-таки...
Я взял канистру, которую Раздольнов налил дополна, и пошел к выходу. Раздольнов, шлепая босыми ногами, затворил двери, привалил камень и пошел по двору, вытирая руки о портки. Породистый сенбернар дышал языком. Он не пошевелился в нашу сторону.
- Слушай, Лев Толстой, - сказал Пашка, - водицы бы испить.
- Окрошка у меня нынче, - сказал Раздольнов. - На квасу. Тебе-то небось квас наш не в жилу?
- Почему не в жилу? Тем более ты квас, наверно, в автомобильном холодильнике держишь?
- Баловство... В погребе, добрый человек. В погребе. И вправду, мужики, зайдите похлебайте в дорожку-то. В чайных, сами знаете, добра не жди...
Мы вышли на улицу, и я стал заправлять «Москвича». Бензину в баке почти не оставалось, канистра ушла вся.
Раздольнов наблюдал за мною, заложив руки за спину, и вдруг сказал:
- Вот думаю к концу лета к детям в Крым махнуть... Прямо не знаю: на этом шевролете ехать или привычно - на «козле»?.. Ну, пойдемте в дом, что ли...
Раздольнов никогда не упоминал при мне о Клаве. Его тактичность казалась мне забавной. Он словно берег Клаву, и это повышало его цену в моих глазах.
Мы снова вошли в калитку, и снова Полкан кинулся с громогласным лаем. Но Раздольное только наддал ему ногой. Сенбернар снова рухнул, задышав языком.
- Грозно привечает, - улыбнулся Раздольнов, - порода...
Смекнув, что дело дошло до приема пищи, сенбернар Полкан взгромоздился на свои львиные лапы, покачиваясь от несуразности, и вытянулся на три аршина, добавив себе длины хвостом. Приседая на задние лапы и скребя передними трудовую землю, собака зевнула неимоверной пастью, пробасив нутром свое удовольствие. После чего тряхнула куделью и тяжело ступила на крыльцо.
- Чем кормишь? - спросил Пашка.
- Ну уж кухни отдельной для него не держу. - Раздольнов поглядел на зверя удовлетворенно. - Со стола, что бог пошлет.
Мы вошли вслед за Полканом в горницу, рубленую, смолистую, с изразцовой голландской печью. Изразцы на ней были неоднородные, но более-менее подобранные, старинной глазури, синие, где не хватало - зеленые.
- Редкая вещь,- сказал Петухов, погладив печь.
- Монастырские изразцы,- пояснил Раздольнов,- в мусоре подобрал.
Под широкими окнами темнели радиаторы водяного отопления, крашенные с умом, чтоб не выделяться.
И была еще одна существенность в интерьере сем. При монастырских изразцах находился немалый портрет, писанный как бы со старинной истовостью, однако новыми красками, с модерновой велеречивостью и спешкой, будто писали богоматерь, не веруя ни в ангела, ни в черта, ни в плоть, ни в дух, а единственно в суетную похвалу. И глядела с парсуны сей не кто-нибудь, а сама Клавдия Павловна Раздольнова.
Иван не расспрашивал, нравится ли письмо. Пашка вроде не видел, а я тоже не глядел, ибо была у меня на такой случай фотокарточка в старинных бумагах...
Мы сели к столу.
В горницу по-мышиному явилась неслышная старушка.
