Джером Джером - Досужие размышления досужего человека
Помним ли мы, что на самом деле означает слово «добродетель»? Когда-то оно означало добро, которое есть во всяком человеке, как есть и зло, словно плевелы среди пшеницы. Мы отвергли добродетель, заменив ее набором хороших качеств. Не герой – у него слишком много недостатков, а безупречный слуга; не тот, кто творит добро, а тот, кто не уличен во зле, – и есть современный идеал. Устрица – вот самое добродетельное создание в природе. Сидит сиднем дома, спиртного в рот не берет. Не видно, не слышно, никакого беспокойства полиции. Вряд ли за всю жизнь нарушила хотя бы одну из заповедей. Никогда не знала удовольствий, и никому от ее существования ни жарко, ни холодно.
Представляю, как устрица читает мораль льву:
– Разве ты слышал, что я когда-нибудь с рычанием бродила вокруг деревень, до полусмерти пугая мирных жителей? Что мешает тебе улечься в постель засветло, как поступаю я? Я никогда не покушалась на имущество других устриц, не дралась, не крутила романы с семейными, не убивала антилоп и миссионеров. Почему бы тебе не попробовать пожить в соленой воде, питаясь личинками? Почему ты не хочешь мне подражать?
Устриц не искушают греховные страсти, поэтому мы называем их добродетельными. Однако искушают ли их благородные помыслы? Человеку трудно приспособиться к львиным повадкам, но, возможно, льву присущи не одни лишь пороки?
Вы уверены, что холеного и упитанного праведника примут у ворот рая с распростертыми объятиями?
– Итак, – скажет святой Петр в щелку двери, – кто там у нас?
– Я, – вкрадчиво потупится праведник, сияя льстивой улыбочкой, – вот, пришел.
– Вижу, что пришел. А по какому праву? Что ты совершил за свои семьдесят лет?
– Ничего! Уверяю вас, я чист!
– Совсем ничего?
– Ничегошеньки. Поэтому я здесь.
– Как, ни единого доброго дела?
– Доброго?
– Ну да. Надеюсь, ты понимаешь значение этого слова? Накормил ли ты хотя бы одно живое существо, напоил ли, уложил ли спать? Ты не причинял вреда, пусть так. Себе самому. Возможно, если бы ты не боялся согрешить, то невольно совершил бы добрый поступок. Насколько я помню, там внизу так и бывает: добро и зло идут рука об руку. Что хорошего ты предъявишь, чтобы заслужить право войти сюда? Здесь не гробница для мумий, а обиталище мужчин и женщин, творивших на земле как добро, так и зло, грешников, сражавшихся за правду, а не праведников, бежавших с поля боя в надежде сохранить душу незапятнанной.
Впрочем, я не для того вспомнил о пресловутом «Любителе», чтобы толковать о высоких материях. Я собирался поведать о мальчике, проявлявшем недюжинные таланты там, где его никто не просил. Как всякая настоящая история, эта содержит мораль, потому что истории без морали – пустая трата времени, вроде тех дорожек, которые никуда не ведут, а служат для прогулок больным и немощным.
Однажды мальчик разобрал дорогие часы с недельным заводом, чтобы смастерить игрушечный пароход. Сказать по правде, игрушка мало походила на пароход, однако нужно учитывать, что часовой механизм – не самая подходящая основа для парового двигателя, да и работать приходилось быстро, пока не вмешались консервативно настроенные люди, равнодушные к научным изысканиям. Из шампуров и гладильной доски – если, конечно, никто не успевал ее хватиться – мальчик мог соорудить садок для кроликов, а из зонтика и газового рожка – превосходную винтовку, пусть и не с таким точным прицелом, как у «Мартини-Генри», зато куда более смертоносную. Из половины садового шланга, медного таза из маслобойни и нескольких фарфоровых статуэток смастерил садовый фонтан, из кухонного стола – книжные полки, из кринолинов – арбалеты. Перегородил ручей, и тот безнадежно испортил площадку для крикета. Мальчик знал, как получить красную краску, кислород и множество других нужных в хозяйстве вещей. Среди прочего он научился делать фейерверки и после нескольких неудачных попыток весьма преуспел в этом искусстве.
Если мальчик хорошо играет в крикет, его уважают. Если умело дерется, боятся. Если постоянно грубит учителю, в нем души не чают. Но мальчика, умеющего делать фейерверки, носят на руках.
Приближалось Пятое ноября [14] , и, заручившись согласием матери, во всем потакавшей сыну, мальчик решил продемонстрировать свое мастерство в полном блеске. Были приглашены друзья, родственники и одноклассники, а буфетную на время превратили в лабораторию. Служанки всерьез опасались за свою жизнь и за дом, ибо запахи, доносившиеся из буфетной, не оставляли сомнений, что там поселился дьявол, уставший от перенаселенности собственного жилища.
Вечером четвертого ноября все было готово. Дабы избежать недоразумений, мальчик произвел пробные испытания, которыми остался доволен. Все шло как по маслу.
Ракеты взмывали в воздух и рассыпались звездами, римские свечи выбрасывали во тьму светящиеся шары, колеса Екатерины искрились и вертелись, хлопушки хлопали, петарды взрывались. В тот вечер мальчик лег спать, погрузившись в счастливые грезы: вот он в сиянии огней славы среди восторженной толпы; родственники, считавшие мальчика позором семейства, вынуждены признать его таланты, им восхищаются и насмешник Дики Боулз, и та девочка из булочной.
Наконец настал долгожданный вечер. Закутавшись в плащи и шали, гости уселись у крыльца: дяди, тети, кузины и кузены, подростки и малышня, и, как пишут в театральных программках, «поселяне и слуги» – общим числом в сорок человек.
Но фейерверк не получился. Казалось, кто-то отменил в тот вечер законы природы. Ракеты падали, не взрываясь. Петарды не хотели воспламеняться. Издав жалкий хлопок, хлопушки гасли. Римские свечи больше походили на английские сальные свечки, а колеса Екатерины тлели, словно жуки-светляки. Огненные змеи извивались с живостью черепах, из всей морской панорамы на миг возникли мачта и капитан – и скрылись во тьме. Удались только пара номеров, лишь подчеркнув убожество общей затеи. Девчонки хихикали, мальчишки язвили, тетушки восторженно ахали, дядюшки громко интересовались, закончилось ли представление и скоро ли ужин, «поселяне и слуги» со смехом расходились, а любящая мать объясняла всем и каждому, что вчера все прошло отлично. Мальчику оставалось лишь ускользнуть в свою комнату и облегчить душу рыданиями.
Спустя несколько часов, когда гости разъехались, он украдкой спустился в сад. Сидя на руинах своей мечты, он мучительно гадал о том, что стало причиной его поражения. Затем, вытащив из кармана коробок, снова поднес горящую спичку к опаленному концу ракеты. Пошел дым, ракета со свистом взмыла в небо и рассыпалась тысячами огней. Мальчик поджигал ракеты одну за одной, и все работали безотказно. Он попробовал поджечь панораму. Из темноты проступали части картины – за исключением мачты и капитана, – пока панорама не предстала перед ним во всем сияющем великолепии. Искры упали на сваленные в кучу бесполезные свечи, колеса и петарды, припорошенные ночным инеем, и они вспыхнули, будто проснувшийся вулкан. А единственный зритель стоял и смотрел на это великолепие, сжимая материнскую руку.
Происшедшее долго оставалось для мальчика загадкой. Впоследствии, лучше узнав жизнь, он научился видеть в той давней истории непреложный закон – на людях наши фейерверки никогда не взрываются.
Так, блестящий ответ приходит в голову, когда дверь за нами захлопывается и мы, как говорят французы, спускаемся по лестнице. Застольная речь, звучавшая столь проникновенно, когда мы репетировали ее перед зеркалом, теряет свою силу, когда произносится под звон бокалов. А страстное признание, которое мы готовились излить перед любимой, оказывается трескучим вздором, над которым она лишь посмеется.
Юный читатель, хорошо бы ты оценил истории, которые я только намерен написать. Ты судишь обо мне по уже написанным историям, хотя бы по той, что читаешь сейчас, но это несправедливо. Те истории, которые я не рассказал, которые еще расскажу, – вот по ним суди обо мне.
Они прекрасны, мои нерассказанные истории. Они приходят незваными, они настоятельно требуют внимания… а едва я беру перо, как они исчезают. Истории будто стесняются, будто говорят мне: «Ты, только ты один должен прочесть нас, но не смей писать, ибо мы слишком правдивые, слишком настоящие. Мы похожи на мысли, которые ты не решаешься доверить словам. Возможно, больше узнав о жизни, ты нас и напишешь».
Если бы я сочинял критическую статью о самом себе, я поставил бы написанные и ненаписанные рассказы в один ряд. Большинство ненаписанных весьма хороши, гораздо лучше тех, готовых. Когда-нибудь, читатель, я расскажу тебе завязку одной или двух историй, и ты убедишься, что я прав.
Хотя я всегда считал себя человеком здравомыслящим, среди трупиков моих мертворожденных рассказов, завалявшихся в дальнем углу буфета, немало историй о призраках. Нам, наследникам прошедших веков, нравится думать, что призраки существуют. Год за годом наука, вооружившись метлой и тряпкой, срывает изъеденные молью гобелены, распахивает двери в потайные комнаты, исследует скрытые лестницы и подземелья, но везде находит только пыль веков. Гулкие старинные замки, сказочный мир, который в детстве казался нам таким таинственным, утрачивает свое очарование, когда мы взрослеем. Древние короли не спят в глубинах холмов. Мы пробили туннели сквозь их каменные темницы, мы прогнали богов с Олимпа. В рощах, залитых лунным светом, путник уже не чает узреть смертоносный и нежный лик Афродиты. Не молот Тора грохочет среди гор, а поезд везет пассажиров на экскурсию. Мы очистили леса от фей, процедили море – и нимфы больше не живут в его глубинах. Даже призраки бегут от нас, преследуемые обществом ученых психологов.
