Феликс Кривин - Гиацинтовые острова
Эмбрион, имеющий личную жизнь, называют личинкой.
А вот Морской Судак не бросает свою икру на произвол судьбы: он охраняет ее от бычков и одновременно бычков поедает. Он живет для потомства и одновременно живет для себя. Это очень важно: живя для себя, не забывать жить для потомства и, живя для потомства, не забывать жить для себя. (Правда, бычки недовольны: им никак не удается пожить для себя и даже не всегда удается пожить для потомства.)
А жаба Повитуха спохватывается жить для себя лишь тогда, когда жизни угрожает смертельная опасность. У жабы Повитухи главный Повитуха — отец, это он вынашивает детей, по-мужски обмотав их вокруг себя, как пулеметную ленту, в которой, однако, каждый патрон несет в себе жизнь, а не смерть. И совершенно правильно: ведь он, отец, воюет за жизнь, а когда воюешь за жизнь, нелепо прибегать к помощи смерти.
Отец Повитуха всячески избегает смерти, он воюет на жизнь, а не на смерть. И при первой смертельной опасности моментально складывает оружие, срывает с себя пулеметную ленту. Пока нет опасности, отец Повитуха ходит, как настоящий боец, но срывает с себя пулеметную ленту при первой же смертельной опасности.
И все же борьба за жизнь продолжается. Пулеметная лента сама продолжает борьбу, и один за другим из нее выскакивают маленькие повитухи и дальше вынашивают себя без отца, как настоящие повитухи. А когда придет время, обмотают себя пулеметной лентой, чтобы продолжить борьбу за жизнь. До первой смертельной опасности.
Разные бывают отцы: одни бросают своих детей, другие с ними носятся, третьи сначала носятся, а потом бросают.
Императорский Пингвин, которому особенно важно иметь наследника, чтоб не прервался его императорский род, высиживает свое потомство в условиях антарктических холодов, а также интриг, которые вокруг плетутся: молодые пингвины, еще не способные иметь потомство, не могут спокойно видеть, как кто-то сидит на яйце. И пока законно восседающий на яйце погружен в свои родительские заботы, из-под него выкатывают яйцо и укатывают, оставляя империю без наследника. Каждому хочется высидеть чужое яйцо![56]
Но недолго будут горевать осиротевшие отцы. Они привыкли и к интригам, и к антарктическим холодам, где нет никакого другого тепла, кроме родительского. Они привыкли, что нет высиживания без подсиживания. Но зато и нет птенца без отца.
Лисы тоже не признают безотцовщины. Они дерутся между собой не столько за право стать мужем, сколько за право стать отцом чужого лисенка. «Я воспитаю его умным!», «Я воспитаю его сильным!», «Я воспитаю его рыжим!» У матери голова кругом идет от таких предложений, которые намного опережают спрос, и порой ей хочется остаться матерью-одиночкой, вроде какой-нибудь Скальной ящерицы или Сколопендры,[57] чтоб воспитать лисенка так, как ей самой хочется… Но что делать: каждому хочется стать отцом, повторить, продолжить себя, воспитать лисенка умным, сильным и рыжим.
Иногда приемные отцы преследуют и не столь благородные цели.
Муравей-разбойник из печально знаменитого племени Амазонок то и дело совершает набеги на поселения трудовых муравьев.
— Пора и мне приобщиться к труду, — принимает решение муравей-разбойник. — Надо, надо приобщиться к труду!
К счастью, у нас хватает муравейников, и в каждом работа, к счастью, так и кипит. Пусть покипит, пусть покипит, главное — не прозевать, когда будет готово.
Муравей-разбойник большой любитель готовой продукции, и он утаскивает эту продукцию, а заодно и несмышленых куколок, которые до того мало смыслят, что из них можно вырастить все что угодно.
— Какое несчастье! — убиваются в муравейнике муравьи. — Что будет с нашими куколками, ведь он воспитает из них разбойников, воспитает наверняка!
Но они ошибаются! Муравей-разбойник, конечно, разбойник, но ему нужны не разбойники, а трудолюбивые муравьи. Потому что ему надо приобщиться к труду — надо, надо приобщиться к труду! — к их, чужому труду — приобщиться.
Вот какое он готовит потомству будущее. Причем не своему, а чужому потомству.
Очень важно своевременно позаботиться о будущем потомстве, помочь ему ответить на вопрос: кем быть. Компасные медузы рождаются все мужчинами, но этого им ненадолго хватает, и все они со временем превращаются в слабый пол, который они называют прекрасным полом. Пол прекрасный, что и говорить! Но вот иные рыбки, которые рождаются в этом поле, со временем изменяют его на пол хотя и не столь прекрасный, но сильный. Не простое это дело — переступить через свой пол. Отбросить все, что дано тебе от природы, обновить себя, переделать, пересоздать… Найти в себе достаточно силы. Или достаточно слабости.
Правда, лучше всего нас формирует жизнь, в этом убеждаешься на примере некоторых ракообразных. В благоприятных жизненных условиях род дафний — сплошной женский род, то есть род, состоящий сплошь из особ женского пола. В благоприятных условиях у дафний рождается лишь слабый пол. Настоящие мужчины рождаются только в неблагоприятных условиях.[58]
Жизнь, конечно, воспитывает, но нельзя принижать и роль родительского примера, а также взрослого окружения. Когда перед молодыми клешненосными осликами (из тех же ракообразных) возникает вопрос: кем быть? — они решают его просто. Упрямые ослики не хотят брать пример со взрослых и поступают всегда наоборот: если увидит мужчину, станет женщиной, а если женщину — станет мужчиной. Конечно, хорошо, что ослики не идут избитым путем, но, видимо, взрослые не пользуются у них достаточным авторитетом и уважением. А это плохо. Любая педагогика строится на авторитете взрослых, а если авторитета нет, то на чем же тут строить педагогику?
Те, кто отдает предпочтение самостоятельному развитию, опять-таки ссылаются на пример насекомых. За периодом бурного эмбрионального детства у будущих насекомых наступает переходной период, когда они успокаиваются, уходят в себя, чтобы хорошенько подумать о своем будущем. В это время их совсем не узнать, такие они тихие, смирные, уравновешенные (их даже называют куколками — настолько они ведут себя идеально). Потому что кончилось эмбриональное детство, наступила эмбриональная юность, пришла пора пересмотреть свою эмбриональную личную жизнь и подумать о будущей взрослой жизни.
Но сила примера все же велика, и нужно по возможности избавлять молодежь от дурных примеров.
Личинка Суданского кузнечика задумала стать муравьем, простым муравьем, из тех, которые всю жизнь на земляных работах. Она до того старается быть похожей на муравья, что ее не отличишь от муравья, хотя она личинка Суданского кузнечика.
А личинка Малайского кузнечика решила стать жуком-скакуном. Чтобы всю жизнь скакать, но не так, как скачут кузнечики, а так, как скачут жуки-скакуны. И вот она скачет, как жук-скакун, да и внешне от него не отличается.
Родители в панике: и что это с нашими личинками происходит? Нет чтобы жить, как жили деды-прадеды, из рода в род свою линию продолжать. Но между собой иногда признаются друг другу:
— Я в его возрасте тоже пытался всех обскакать. Такой был скакун — мать родная не узнавала.
— А я в муравьи пробивался. Правда, потом образумился.
А дед не пробивался? А прадед не пробивался? Все пробивались, и все образумились.
Чтобы стать взрослой, личинке нужно одно: образумиться. Так считают взрослые, уважая свой собственный, личный пример.
Правда, взрослые тоже иногда ошибаются, подавая не те примеры.[59] А потом сокрушаются, разводят руками, качают головой: что-то мы недоучли, чему-то недоучили… И говорит какой-нибудь старый Зяблик какому-нибудь старому Воробью:
— У других дети — большие птицы, а наши с тобой росли, росли, да так по-настоящему и не выросли.
— Я тоже об этом подумываю, — вздыхает старый Воробей. — Тут пролетал недавно Странствующий Альбатрос. Размах крыльев — метра четыре, вес — килограммов десять. А как летает! Куда нашим с тобой! Одно слово — Странствующий.
— А Пингвин? Правда, размах крыльев у него небольшой, точнее даже, нет никакого размаха, но птица крупная.
— Пингвин не летает. У него крылья недоразвитые, вернее, развитые, но как-то не туда: не в крылья развились, а в ласты.
— Вот оно как бывает, — кивает Зяблик. — Мы-то с тобой старались, чтоб наши дети летали, а получается, что самые крупные птицы как раз не летают. Например, африканский Страус. Или американский Нанду. Или австралийский Эму. Может, если б наши дети не летали, они бы тоже стали крупными птицами?
— Ну, некоторые крупные все же летают. Тот же Альбатрос. Так что не в этом дело, Зяблик, что-то другое мы с тобой упустили. Ты своих сколько высиживал?
— Не помню точно. То ли одиннадцать, то ли двенадцать дней.
— Вот и я что-то вроде этого. Надо было сидеть побольше. Страус над своими сорок дней сидит. Пингвин семьдесят. А Странствующий Альбатрос — восемьдесят дней, да еще потом чуть ли не год не выпускает детишек из гнезда, готовит их к самостоятельной жизни.
