Владимир Кунин - Дорога к звездам
— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — слабым голосом спросил я, даже не вспомнив свое настоящее имя.
Я попытался приподняться. Голова у меня раскалывалась, ноги не держали. Рэкс мягко взял меня зубами за шкирку и помог встать на ноги. Он еще пару раз лизнул мой распухший правый глаз и ответил:
— Так тебя Твой называл. Только и твердил: «Кыся... Кыся!..» Я и подумал, что Кыся — это ты.
— Где он? — Я моментально пришел в себя.
Рэкс поначалу замялся, а потом скорбно произнес:
— Знаешь, Кыся, у нас в Германии не принято скрывать что-либо от близких... Думаю, что он уже умер.
— Где он?! — заорал я и впервые оглянулся вокруг себя.
Огромный участок автобана и прилегающей к нему обочины был оцеплен бело-красной пластмассовой лентой и освещен десятками автомобильных фар и какими-то специальными фонарями.
В воздухе стоял плотный кокаиновый запах.
У голландского рефрижератора была разбита вся задняя стенка так, что виднелись все потроха до передней стены фургона.
Наш «вольво» уже оттащили назад. Кабины практически не было. Крыша встала дыбом, обтекатель валялся на проезжей части. Передние колеса сместились куда-то под центр нашего тягача...
Я бросился к сплюснутой кабине, но Водилы там, слава Богу, не было!.. И тут между ни в чем не повинным голландским страдальцем и нашим грузовиком я увидел то, что еще совсем недавно было симпатичным микроавтобусом «тойота» с живым двадцатидевятилетним Человеком за рулем — неглупым и смелым, жестоким и страшным, с таким привычным и детским именем — Алик, который за свою короткую жизнь успел повоевать в Афганистане и Карабахе, вывезти свою маму в эмиграцию и продолжать здесь «свою собственную войну» — за свою и мамину сытую жизнь, продолжая убивать, убивать и убивать. Потому что ничему другому его не успели научить...
Когда я увидел, что от него осталось, — меня вырвало. Так это было страшно и отвратительно.
Запах бензина и крови, машинного масла и кала, обгоревшего человеческого мяса и кокаина вывернул меня наизнанку! Затяжной и мучительный приступ рвоты сотрясал мое тело, а в голове билась одна только мысль — Водила не может умереть! Водила жив... Рэкс явно что-то путает! Я же ЧУВСТВУЮ ВОДИЛУ ЖИВЫМ! Мне кажется, что я даже СЛЫШУ ЕГО!..
Две машины, вроде нашей «скорой помощи», только выше и больше, с распахнутыми задними дверями, находились в центре оцепления, и молодые парни — не в белых халатах, как у нас, а в оранжевых комбинезонах со сверкающими серебряными полосами на рукавах — делали свою докторскую работу...
Откашливаясь и отхаркиваясь, я помчался к тем паренькам в оранжевых комбинезонах. И увидел своего Водилу...
Он неподвижно лежал на носилках с закрытыми глазами, был совершенно белого цвета, если не считать почерневших следов засохшей крови из простреленного уха и вспухшего, посиневшего лба.
На рот Водилы была наложена какая-то штука с трубками и проводами. Трубки шли к прозрачному насосу, а провода к приборам. Один паренек следил за насосом и приборами, второй держал на весу прозрачный мешочек, откуда по другой трубке в руку Водилы капала жидкость.
Третий парень в оранжевом комбинезоне слушал Водилино сердце, а четвертый разговаривал по телефону без шнура, но с маленькой антенной. И кому-то куда-то говорил:
— Давайте геликоптер! (Оказалось, что это вертолет, который я тысячи раз видел по телевизору.) Прострелена брюшная полость — возможно внутреннее кровотечение. Правда, пуля прошла по касательной... Под курткой был кусок толстого электрического кабеля. Да... Наверное, он изменил направление входа пули. Хуже другое — ушиб лобных долей головного мозга и... Скорее всего перелом верхнего грудного отдела позвоночника. Рефлексы отсутствуют... Кто-нибудь из вашего персонала знает русский язык? На всякий случай... Да? Отлично! Ждем ваш геликоптер!..
Я почти ни черта не понял из того, что говорил этот молоденький оранжевый доктор. Не потому, что он говорил по-немецки, — мне лично на это наплевать. Повторяю в который раз — у нас, у животных, языкового барьера не существует. Просто я ни хрена не смыслю в медицине на любом языке! Я знаю одно — раз болит, значит, нужно как можно терпеливее и тщательнее зализать это место.
А вот в том, что Водила ЖИВ, теперь для меня не было никаких сомнений. Несмотря на то что он выглядел мертвее мертвого!
Ну, во-первых, мертвому вертолет вызывать не стали бы. А «отсутствие рефлексов» — еще далеко не конец! Про рефлексы я знал от Шуры Плоткина. И про условные, и про безусловные. Я не очень хорошо помню, а чем там дело, но, к сожалению, точно знаю, что когда рефлексов нет — хуже быть не может. Хотя, повторяю, это еще совсем не конец!
А потом, я же сам СЛЫШУ, что Водила ЖИВ! Он только не в силах подать мне внятный сигнал. Еще бы! Вон как он лбом треснулся... Я же ЧУВСТВУЮ, как он даже что-то хочет сказать мне и не может выговорить, бедненький.
Я прошмыгнул под проводами и трубками и стал быстро зализывать большую синюю опухоль на лбу Водилы.
— Откуда кошка?! — вдруг заорал один из оранжевых, а второй схватил меня за загривок и отбросил в сторону. В этот же момент Рэкс кинулся на моего обидчика с таким рычанием, что если этот тип и обмочился от страху, то мы этого не видели только потому, что комбинезон был из плотной ткани.
Хорошо еще, что шеф Рэкса успел оттащить его в сторонку и, кивнув на лежащего Водилу, сказал:
— Это его кот. Он с ним ездил. Не отгоняйте его...
— Да вы с ума сошли!.. — возмутился оранжевый с телефоном без шнура.
В это мгновение я увидел, как у Водилы дрогнули пальцы на левой руке, и снова бросился зализывать ему лоб.
— Не отгоняйте кота. Пусть он пока будет с ним, — настойчиво повторил полицейский водитель Рэкса. — Этот русский должен остаться живым. Трупов у нас и без него хватает...
* * *В вертолет меня брать не хотели. Пока отчаявшиеся уже было оранжевые доктора не заметили одного странного явления: как только меня оттаскивали от Водилы, сразу же у него начинало падать давление крови! Что бы они ни делали, как бы ни хлопотали — давление падает, и все тут! Вот-вот кончится мой Водила...
Но как только пальцы Водилы, казалось бы, безжизненные, касались моей спины, головы, уха, хвоста, лапы, — не важно чего, — так сразу же давление Водилы приходило в норму безо всяких врачебных и лекарственных усилий...
Старший из оранжевой врачебной группы во всеуслышание заявил, что если бы он не наблюдал этого феноменального явления собственными глазами, а только услышал от кого-нибудь, то посчитал бы подобный рассказ беззастенчивой ложью или бредом душевнобольного. Но так как времени на жизнь пациента (то есть моего Водилы) уже почти не осталось, он, как врач, не имеет права пренебрегать даже таким фантастическим явлением!
Раз прикосновение к коту стабилизирует давление и пока достаточно успешно удерживает пациента на этом свете, хотя по всем показателям ему уже полчаса как полагается быть совсем на другом, — пусть будет кот! Каким бы идиотизмом это ни казалось со стороны.
Это случайное наблюдение на ближайшее время решило мою судьбу. Думаю, что судьбу моего Водилы тоже.
Я был втиснут под носилочный ремень вплотную к Водиле так, чтобы пальцы его левой руки постоянно касались моего тела. Вместе с кучей проводов и трубок нас погрузили в вертолет, а там уже, внутри, подключили к каким-то новым аппаратам и новым проводам.
Кроме летчика, нас было еще шестеро в вертолете: два врача, Водила, я и два совершенно бесполезных человека — сотрудник криминальной полиции и медицинская сестра нейрохирургического отделения той больницы, куда мы летели. Ей было лет тридцать с хвостиком, и звали ее Таня Кох. Так, во всяком случае, она отрекомендовалась старшему наземной оранжевой группы, когда прилетела вместе с вертолетными врачами.
Наверное, на своем месте, в больнице; она была необходима и полезна. Но сюда она прилетела как человек, знающий русский язык, то есть чтобы переводить то, что авось да и скажет Водила, когда очнется...
Примерно для того же с нами в вертолет уселся и полицейский в штатском. На случай, чтобы, если Водила придет в себя, попытаться задать ему несколько вопросов и выслушать перевод этой Тани.
Но так как Водила и не собирался приходить в себя, мало того, он даже и жить не собирался, то и Таня, и полицейский были в вертолете абсолютно лишними. Впрочем, они никому не мешали. Мне-то тем более...
Я лежал под левой рукой Водилы, прислушивался к его остающейся жизни и чувствовал, как медленно, но неумолимо тает и без того небольшой запас отпущенного ему времени быть с нами.
Его явное угасание почему-то представлялось мне как тоненькая струйка чистой, прозрачной жидкости, вытекающей из трещины большого и тоже прозрачного сосуда, в котором осталось так мало этой живительной влаги, что сосуд вот-вот совсем опустеет и Водила навсегда уйдет в то самое НИКУДА, где так явственно и пугающе сейчас исчезает тоненькая струйка его жизни.
