Николай Самохин - Юмористические рассказы
— Кофейку заварим? — улыбнулся Гена. — Вчера с крановщиком поддали — голова трещит, ужас!
Жена принесла нам кофе и обратно ушла на кухню.
Она молчала, но было заметно, что ее не очень радует столь ранний визит.
От Гены это недовольство не укрылось. Он проводил жену насмешливым взглядом и заговорщически подмигнул мне:
— Видал, как хвостом крутит?.. Ты подвинти ей гайки, дед.
— Да нет, она, в общем, ничего, — заступился я за жену, — она добрая. — Все равно подвинти, — сказал Гена. — Для профилактики… У меня корень одни есть — большой специалист по профилактике. Утром проснется — как врежет своей Мане промеж глаз. Она еще сонная, понял? А он ка-а-ак врежет!.. Та очухается: «За что, Толя?» Молчи, говорит, зараза! Знал бы за что — убил бы!..
Ушел Гена без пятнадцати восемь. Я предлагал выпить по шестой чашке, но он отказался.
— Побегу, — сказал. — А то домоуправ опять хай поднимет.
На второй день Гена заявился ко мне часов в одиннадцать. Жена, слава богу, была уже на работе.
— Дед, — сказал Гена, — я упаду здесь у тебя?
— В каком смысле? — напугался я.
— Ну, бякнусь, — пояснил Гена. — Часа на полтора. В дежурке нельзя — техник застукает. А у меня — веришь? — голова как пивной котел. И ноги дрожат… Ты мне брось какой-нибудь половичок.
Я поставил ему раскладушку. Хотел кинуть сверху матрац, но Гена отказался. Прямо в сапогах он повалился на раскладушку, сказал: «Заделаешь потом кофейку, ладно?» — и через секунду уже храпел, как целый матросский кубрик.
Я попытался под этот аккомпанемент осторожно стучать на машинке, но скоро вынужден был отказаться. При каждом ударе Гена дико взмыкивал, скрипел зубом и отталкивал кого-то короткопалыми руками. Наверное, Гене снились обступившие его скелеты.
Я пожалел Гену, закрыл машинку и ушел на кухню.
На третий день Гена заскочил ко мне после полудня. Жена, на сей раз, оказалась дома.
Гена был энергичен, возбужден, глаза его азартно блестели.
— Дед, воды нет! — в рифму сообщил он — Покрути-ка краны.
Я покрутил — воды, действительно, не было.
— Давай пятерку — сейчас будет! — сказал Гена. — Колодец, понял, засорился. И крышу заело. А мы тут самосвал поймали — зацепим ее проволокой, дернем — и порядок!..
— Да, — задержался он на пороге, — пятерку без отдачи — не обижайся. На общую пользу, дед. Со всего подъезда по двадцатиику собирать — это сколько время понадобится! А самосвал ждать не будет.
Через двадцать минут вода, правда, побежала. А еще через полчаса вернулся Гена. В руке он сжимал полбутылки «Солнцедара».
— Вмажешь, дед? — спросил он. — Твоя доля осталась… А мне пусть старуха кофейку сварит. Для бодрости.
Пришлось выпить «Солнцедар», чтобы не обижать Гену. Сначала-то я рассчитывал только пригубить, а остальное Гене же и выпоить. Но он даже заикнуться мне об этом не позволил.
— Дед, не придуривайся, — оскорбленно сказал он. — Тебе тут самому мало, а мы уж и так по полторы бутылки засадили…
— Слушай, — задумчиво сказала жена, когда Гена ушел. — Я понимаю, это не очень красиво выглядит, но попробуй занять ему денег. Нет, я не про трешки говорю. Займи сразу побольше — есть такой способ отвязаться.
Так я и поступил.
На другой день, когда Гена заскочил ко мне перехватить рубль, я, отворачивая глаза, протянул ему четвертную — под предлогом, что мелких нет.
Гена исчез на целую неделю, и мы было уже вздохнули с облегчением.
Но в следующее воскресенье я случайно встретил его на улице. На Гене был роскошный японский плащ, пестрый шарфик и кожаная короткополая шляпа.
— Дед! — радостно кинулся он ко мне. — Ты где пропадаешь? Я два раза уже к тебе заходил — и все мимо. — Он достал из кармана пачку денег и отсчитал двадцать пять рублей. — Держи, пока есть. А то я, после премии, отгул взял на четыре дня: начну гудеть — тогда пиши пропало.
Я принес деньги домой и молча выложил на стол.
Жена вопросительно вскинула на меня глаза. Я кивнул.
— Это — конец! — бледнея, сказала она…
В понедельник жену подозрительно срочно отправили в длительную командировку. Она прибежала домой — собраться, и глаза ее сияли свежо и молодо. Она даже напевала что-то негромко, укладывая чемодан.
Никогда мы еще так легко не расставались.
Я проводил ее в аэропорт и возвращался домой затемно.
На углу моего дома буфетчица выталкивала из «Гадюшника» запозднившуюся компанию. Над дверью «Гадюшника» горела лампочка, и в тусклом свете ее я узнал в одном из гуляк Гену. Гена прижимал к груди три бутылки уже знакомого мне «Солнцедара».
На всякий случай я укрылся за телеграфным столбом.
— Ладно, парни, пусть она застрелится! — бодро говорил собутыльникам Гена. — Есть куда пойти… Тут у меня рядом один корень живет — вот такой мужик. Свой в доску. Баба у него, правда, отрава, но он ее сегодня в отпуск проводил…
Я поднял воротник, покрепче надвинул шляпу и пошел ночевать на вокзал.
Агенты-элементы
Зашел ко мне в одно из воскресений сосед, Сысоев Иван Матвеевич. Задал странный вопрос:
— Яковлич, когда писателя работают?
Я. признаться, вздрогнул. И смешался. Поскольку сам последние месяца два ни черта не работал, а только маялся из-за того, что не работаю, этот вопрос прозвучал для меня не вопросом, а укоризной: дескать, вы, сукины дети, работаете когда-нибудь вообще-то?..
— То есть? — спросил я.
— Ну вот — когда: ночью сочиняют или с утра садятся?
— А-а! — у меня отлегло от души. — Это — кто как. Которые ночью, а которые с утра. Тут, Иван Матвеевич, все индивидуально. Я, например, по утрам… стараюсь. А в чем дело-то?
— Опростоволосился я, похоже, Яковлич, — вздохнул Иван Матвеевич. — Так опростоволосился…
И Сысоев рассказал мне свою историю.
Иван Матвеевич пристрастился последнее время ходить в баню. И не только из-за пара. Веничком постегаться он, вообще-то, любил, но с возрастом у него голова перестала сильный пар выдерживать. Тело еще просит, а голова не держит. Так что корни этой страсти глубже лежали.
Сысоевы с год назад в город переехали — из районного центра. Как Иван Матвеевич на пенсию вышел, так они свой домишко обменили на однокомнатную квартиру — поближе к детям. И здесь, в большом городе, Иван Матвеевич затосковал. Старухе-то проще — ей на день внучат подбрасывают. А Иван Матвеевич затосковал. Собственно, не затосковал, не то слово — растерялся как-то. Выйдет на улицу, глянет кругом — все люди одинаковые. Вроде и разные — одеты, обуты, причесаны по-разному — но одинаковые. То есть они так одеты и обуты, что не отличишь: кто из них богаче, кто беднее, кто начальник, кто рядовой. Идет, допустим, навстречу человек — Иван Матвеевич силится угадать, кто он такой, и не может. То ли кандидат наук, то ли слесарь выходной, то ли, не приведи бог, жиган какой-нибудь.
У себя в райцентре Иван Матвеевич почти всех не только на лицо помнил, но даже знал, кто чем дышит. И хотя там люди тоже одевались не так, чтобы один, допустим, в поддевке, а другой во фраке, у Ивана Матвеевича никогда подобного чувства не возникало. А здесь он растерялся. Не знал даже, как ему к людям обращаться. Окликнешь: «Эй, паренек!» — а он, может, герой труда или депутат Верховного Совета. Сунешься: «Дорогой товарищ!» — а он вдруг интурист. Из капиталистической державы.
Вот Иван Матвеевич и повадился — в баню. Сначала-то он раз в неделю ходил, по старой привычке, а когда обнаружил, что в бане ему легче, понятнее, — зачастил.
А в бане, действительно, все проще оказалось. Заходят, к примеру, двое парней. Оба в дубленых полушубках, при портфельчиках, волосы из-под шапок длинненькие. Кто такие — бес их душу разберет. Начинают, однако, раздеваться. Иван Матвеевич наблюдает. Сняли полушубки — под ними одинаковые пиджаки, с блесткой. Пока, значит, туман. Скинули пиджаки, остались в шерстяных рубашках, без галстуков. Это Ивану Матвеевичу тоже пока ничего не говорит: в городе галстуки не шибко любят, даже люди солидные — руководящие или ученые. Растелешились парни окончательно — и сразу полная ясность: у одного на каждой коленке по знаку качества вытатуировано, а у другого поперек ляжек надпись: «Они устали».
И все. Можно в отношении этих парней самоопределиться. Уже знаешь, как с ними разговаривать.
— Сынок, а сынок, — начинает Иван Матвеевич, — что-то низковато значки нарисовал? Надо бы чуток повыше. У тебя там есть где.
Рядом сидящий мужчина, тоже пожилой, вроде Ивана Матвеевича, подхватывает:
— Дак, может, у него там пока только количество наросло. А с качеством еще слабовато.
Парень видит, что с ним по-доброму, не обижается, скалит зубы. Слегка даже застенчиво скалится: что, мол, поделаешь — дурак.
Попробовал бы Иван Матвеевич вот так вот снисходительно пошутить с ним одетым — когда он в дубленке своей, в заграничном пиджаке с блестками, в модных ботинках на высоких каблуках. Иван Матвеевич, был случай, раз вякнул. В магазине, в очереди за пивом. Ох, как его отбрили тогда. "Иди, — сказали, — пахан, воруй!.."
