Валерий Смирнов - Как на Дерибасовской угол Ришельевской
Так что с мемориальной памятью у нас, как и в других сферах человеческой деятельности. Прямо обидно. Потому что на улице Торговой неподалеку от самой памятной для каждого одессита мраморной таблички: «Тут 4/18 грудня 1905 р. відбулося друге засідання пленуму ради робiтничих депутатів м. Одеси» вполне можно повесить еще одну: «В этом доме жил Генрих Эммануилович Луполовер, который всю жизнь проработал товароведом в Плодоовощторге и ни разу не был под следствием».
* * *Конечно, только с очень большим трудом можно себе представить товароведа, которого ни разу не дергал ОБХСС. Это было возможно или в сказке, или в том случае, когда в домашнем шкафу товароведа сидел не засохший скелет, а костюм с погонами. Так у Луполовера такой шикарной шмотки в битком набитом шкафу все равно не было. И хотя на его доме мемориальная доска не предвидится, Генрих Эммануилович не хуже того же Менделеева соображал из каких периодических элементов состоят рубины, бриллианты, золото и доллары. Потому, что еще кроме этого может скопить бедный товаровед за долгие годы, наглядно доказывая: благосостояние народа таки — да растет? Ну разве что пару кило облигаций на мелкие расходы.
Когда Луполовер решил уехать, соседи чуть не перегрызли друг другу глотки, деля его скромную стометровую квартирку. И совершенно напрасно. Они просто не могли понять: если Луполовера по-быстрому выпускают, так только из-за того, что его хата кое-кому понравилась и без их рекламных воплей. Соседи скромного Генриха Эммануиловича не могли догнать не то, что сколько ни ори друг на друга, квадратных метров не прибавится, но и зачем Луполовер едет. Тем более, что у него имелось все, о чем многие люди мечтают со школы до смерти — квартира, дача, машина. Что такое квартира — многие и так догадываются. А насчет машины сосед Луполовера меломан Гриша Свинтюх высказался вполне ясно: «Ну распался ансамбль „Абба“, ну и что? Машины себе они уже купили». И хотя Гриша орал громче других соседей, что он имеет более толстые права на эту хату, чем они, в квартире Луполовера благополучно поселился мент. Соседи заткнулись вместе с Гришей и при встрече с этим ментом постоянно намекали, что о таком новом жильце их двор только и мечтал. Так это стало уже потом. А пока в своей еще квартире мается Луполовер, а не сменивший его мент, мордатый, как доктор Хайдер во время голодовки по заказу Центрального телевидения. Потому что у Луполовера проблемы с выездом. Нет, насчет визы, золота, долларов и прочего — все в порядке. И даже ящики багажа сколочены при помощи платиновых гвоздей. К тому же, в родном коллективе провели собрание, которое заклеймило отщепенца Луполовера, а потом в поредевшем на два рыла составе дружно пило за его удачу в далекой Америке. Но где безработному товароведу девать пару кило облигаций, томящихся в сливном бачке, и куда больший вес советских денег?
Последнему козлу, не то что Луполоверу, ясно: рубли надо отоварить так, чтоб на новой родине они превратились хоть в какие-то деньги. А что касается наших облигаций, то их банки относятся к этой ценной бумаге с меньшим почтением, чем до туалетной, из-за ее плотного качества. Ну в самом деле, не оставлять же новому жильцу товароведческой хаты такой сливной бачок, который своим внутренним видом может вывести человека из нормального чувства и заставить скакать от радости не ниже джейрана перед случкой. А время отъезда прессуется с той же скоростью, с какой ОВИР успевает показывать дули подавляющему большинству людей, которые лупят себя у грудь, доказывая: родина — это мать. И свою маму каждый из них любит так сильно, что только и мечтает, как бы поскорее стать сиротой. Поэтому Луполовер обратился за помощью туда, куда привык капать по каждому поводу весь советский народ.
Что любит делать наш человек, если у него поломался водопроводный кран или сосед живет лучше на три копейки? Он обходит свой текущий кран стороной и даже не старается заработать больше соседа, а просто и незатейливо бомбит кляузами разные организации. Среди них пресса, как всегда, в лидерах, потому что каждый мало-мальски печатный орган торчит выпячивать свою связь с читателями. И даже в то время, когда полосы стонут от обвала официоза, корреспонденты носятся по городу, утрясая дрязги на коммунальных кухнях.
Так Луполовер, вместо того чтобы накатать послание у прессу с намеком, где ему потратить в поте лица заработанные средства, просто встречается с корреспондентом областной газеты «Флаг коммунизма» Кригером. И вовсе не потому, что Кригер был его постоянным клиентом. А из-за того, что корреспонденту давно стошнило нести это знамя в своих холеных руках, и он сильно мечтал поскорее попасть туда, чем постоянно пугала его газета даже тех, кто покупал ее исключительно ради телевизионной программы.
Хотя теперь от безработного Луполовера боец идеологического фронта Кригер вряд ли получил бы даже шмат колбасы «Шлях до могылы», именуемой в накладной «Любительской», не то что палку враждебного «Салями», он пошел навстречу своему читателю. И, вальяжно вертя перед Генрихом Эммануиловичем сигаретой «Мальборо», пояснил: искусство до сих пор в нормальном мире считается лучшим капиталовложением. И если здесь купить какую-то картинку пусть аж за десять тысяч рублей, то на Западе сдать что-то наподобие того, из чего большевики торчали сбивать кормушки для коров, можно в три-четыре раза дороже. А повезет, так и в тридцать-сорок раз. И даже если посчитать доллар по последнему курсу — семьдесят две копейки, то навар будет не хуже, чем у приемщика стеклотары за два месяца ударной работы в конце года, когда подводятся итоги социалистического соревнования.
Время уже так взяло Луполовера за горло, что ему было все равно, с каким счетом закончится социалистическое соревнование и во что превращать бумаги из бачка в туалете с чемоданом рублей сплошными стольниками. В свое время он платил со своей шикарной семидесятирублевой зарплаты сто три рубля мелочью за самую крупную отечественную купюру. И поэтому экс-товаровед прямым текстом намекает Кригеру: если корреспондент поможет приобрести такую штучку, то с Луполовера причитается десять процентов от ее стоимости. Кригер сперва прикурил сигарету, а потом сказал этому безработному: долг каждого советского журналиста помогать простым людям, вроде него.
Хотя партийное руководство Кригера считало, что наш журналист обязан быть злым и голодным, Кригер назло ему сел в собственную машину и, не торопясь, поехал к кандидату наук, доценту бывшего института мукомольной промышленности имени И. В. Сталина Ивану Александровичу Федорову по кличке Шкалик.
Шкалик, как и Кригер, не прочь помочь человеку за наличный расчет. Потому что Иван Александрович не только учил студентов молоть муку по сталинским заветам, но и торговал картинами такими темпами, какие могли сниться комку на Ленина. Хотя этот громадный магазин сидел на проценте у доцента Шкалика, правда более высоком, чем другие точки. Так доцент — это вам не отъезжающий безработный, которому уже наплевать на родные деньги большей слюной, чем когда он еще трудился на своей базе. Федоров знает: копейка рубль бережет, особенно если этот рубль служит обменом на постоянно падающий доллар. И предлагает корреспонденту Кригеру десять процентов от сделки. Специально, чтобы боец идеологического фронта не сбивал цену товара: чем дороже продадут картинку, тем больше получит посредник.
Так Кригер за это понимает не хуже самого тупого чиновника, распределяющего материальные ценности. Поэтому он спокойно звонит сидящему на чемодане рублей возле сливного бачка Луполоверу и назначает ему встречу на следующий день с интересным человеком у еще не раздолбанной статуи под музеем морского флота. При этом мягко намекает Генриху Эммануиловичу: он будет очень доволен. Хотя сам Кригер не знает, чего именно будут торговать этому изменнику родины.
В отличие от Кригера, Шкалик с ходу сообразил, что ему толкнуть отъезжающему клиенту. И после того, как Кригер умчался домой, Иван Александрович, коротко хохотнув, переговорил кое с кем по телефону и пошел в свой институт читать лекцию по научному коммунизму, без которого, дураку ясно, муки не смелешь.
* * *Тот антисоветчик, что гудел за Советский Союз как за страну непуганых идиотов, был ее достойным жителем. Потому что СССР прежде всего — государство постоянных великих починов, рождавшихся за неделю до собственной кончины. Поэтому Кригер не сильно удивился, когда ему вечером позвонил заместитель редактора и намекнул за последнюю заботу партии о производстве. Оказывается, теперь многое зависит от фигуры бухгалтера, и вовсе не потому, что экономика должна быть экономной. А вот почему — Кригеру срочно нужно выяснить на республиканском совещании у Киеве и по-быстрому влупить на первую полосу отчет за это мероприятие, как того требует время и обком. Кригер знал: если он не справится с таким особо важным заданием, так постоянные подписчики «Флага коммунизма» ему этого не простят. Даже если он вместо отчета честно признается в своей газете, что его больше волнует встреча в верхах между Луполовером и Шкаликом, а не очередное важнейшее совещание, за которое забудут через пару недель даже те, кто его придумал. Но, вместо того чтобы морально приготовиться до нелегкой многочасовой работе по высиживанию нужной народу статьи, Кригер поутру бежит к своему коллеге Павлову.
