Илья Ильф - Записки провинциала. Фельетоны, рассказы, очерки
Снаружи клетку облепили фотографы. Некоторые из них расхрабрились до такой степени, что даже всовывали между прутьев клетки одну из ног (не собственных, нет!) своих негативов. Вообще публика, кажется, была много довольна. Кино и фото отважно исполняли свои обязанности. Оставалось только понять, к чему такое молодечество. Тигр этого не понимал. Укротитель хлопал бичом и гулко палил из револьвера.
Такой же огромный пушечный револьвер он вручил оператору. Тот сделал то, что и должно было ожидать от настоящего работника, – киноревольвер положил на песочек, а сам стал искать подходящего для съемки полосатого зверя место.
Товарищ тигр вел себя, как знаменитость. Он не хотел сниматься и с грозной застенчивостью поворачивался задом к аппарату.
Принесли юпитера. Сильный и необычайный свет загипнотизировал тигра: оператор скользнул поближе и в двух шагах от зверя принялся вертеть.
На пленке запечатлелся совершенно устрашающий зевок тигра.
Потом снимали величественный его профиль. На галерке перестали смеяться. На минуту в цирке образовалась рабочая атмосфера киноателье. Трепетали юпитера, дрожал лиловый свет. Необыкновенным было только рычание полосатого натурщика.
Конец.
В фойе к оператору подходили люди и льстиво ахали.
Оператор остался доволен.
1926ПРОСЯТ СОБЛЮДАТЬ ШУМ!
Можно ли представить себе выставку, где вместо обычных плакатов «просят соблюдать тишину» – висят совершенно противоположные плакаты:
– Просят соблюдать шум!
Дело будто невозможное. Но все же подобная выставка имеется. Приглашений пошуметь на ней, конечно, не найдется, но под выставленными предметами начертаны слова удивительные:
– Можно трогать руками!
Можно трогать руками игрушки, можно игрушками играть, можно читать набросанные на столе сказки, можно гладить деревянных зайцев по глупым мордам, рисовать карандашом и читать вслух смешные стихи вроде:
Я зебра полосатая,
Не здесь я родилась,
На родине когда‐то я
Под пальмами паслась.
Посему хотя шуметь еще не разрешали, но шум, гам и радостный визг стоит такой, будто об этом только и просили.
Веселая выставка называется «Про зверей для детей». Знакомьтесь с зверями в каких угодно видах: звери в виде пряников, игрушек и петрушек, звери на картинках, звери на бумажных змеях и даже вышитые на полотенцах.
Тема «звери» взята как детям наиболее близкая и подана в наиболее близких детям предметах. Это лучший способ знакомства детей с окружающим миром. Потом пойдут выставки «про машину», про все, что мы хотим показать детям.
Конец засилью взрослых! Дети имеют свою собственную выставку и приходят на нее целыми пионерскими звеньями и табунами, школами и детдомами.
Суматоха стоит необыкновенная. Все собрание детей страшно занято и спешит перетрогать и познакомиться со всем, что только есть на выставке.
Больше всего они чувствуют столь неожиданно подаренную свободу.
«Мне понравилось, – записывает девочка Таня в специальную “тетрадь впечатлений”, – что все могут тут рисовать».
Некий и, должно быть, очень юный Алеша восторженно-косыми и кривыми буквами пишет:
«Все понравилось!»
Как же, чтоб не понравилось? Он единым духом прочел рассказ про слона Ямбо, узнал, что верблюд называется кораблем пустыни и почему он так называется, нарисовал двух дерущихся слонов и чуть не съел экспонат – белый тверской пряник в виде льва. Как же, чтоб не понравилось?
Вот еще записи:
«Я был на выставке, мне очень пондравилась мат лошад с жиробенком».
«Лучше понравился слон, который махает хоботом».
«Здесь понравилась музыкальная книга, в ней поют зверьки. – Лера Силуянова».
«Мне больше всего понравилось это зайцы те каторых можно гладить. Лиля».
«Хотелось бы самой делать такие самые игрушки».
Вот эта последняя запись говорит о том, что выставка делает свое дело – заставляет детей работать. Если ребенок будет лепить из гипса лисицу, то он уже дознается до того, что за зверь лисица, что за штука гипс.
Из тех детей, что были на выставке, многие уже принесли сюда разных зверей собственной работы.
Под старинным русским лубком «Как мыши кота погребали» висит рисунок Яковлевой Людмилы.
Яковлеву Людмилу сцены погребения кота («Котофеевна стала думать и гадать, куда Котофеича девать. Посылала звать гостей изо всех волостей, скоро мыши собрались и за дело принялись. Котофеичу ноги накрепко связали и на дровни поднимали») очень поразили.
Печальную процессию мышей с прахом Котофеича она перерисовала по мере сил, но подпись поставила совершенно новую, свою:
Настал последний день Кота,
Издох он бедный,
А мыши рады провожать кота —
Он был ужасно бледный.
Всем ли детям выставка по плечу? Лучший ответ на это находим в той же «книге впечатлений». Некоторые малыши уже переросли.
«Нужно устроить выставку не только зверей, но и их жилищ».
«Выставка мне очень не понравилась. Я думал, что здесь все живое».
Эти дети хотят знать о зверях больше, чем могут узнать на выставке.
Они пойдут в зоопарк и увидят там живых зверей, на биостанцию, где научатся уходу за животными, и так далее.
Это – путь, началом которого служит выставка «Про зверей для детей».
1926Мадридский уезд
Советское кино испытывает новое потрясение.
Под напором крымских, каракалпакских и забайкальских легенд полковники-усачи, еще так недавно бойко попрыгивающие на всех окраинах, стали хиреть и вскоре угасли совсем.
Киноактеры, три года не вылезавшие из пространных галифе, облачились в халаты и принялись изображать юго-восточные и северо-западные предания, а то и просто басни.
Экранами завладели минареты, ведьмы и пропасти неизмеримо-идеологической глубины.
Сниматься в кино могли только люди с черными буркалами. Актеров, не знавших, что такое чувяки и шариат, режиссеры гнали как несозвучных эпохе.
Несозвучные в отчаянии принялись отращивать себе совершенно юго-восточные, в конский хвост длиною, бороды.
Однако едва бороды произросли, как уже опоздали. На кинофабриках стоял полновесный крик:
– Кому нужны эти бороды? Продавайте их на войлок!
Действительно, этим летом борода уже не требовалась.
Халаты из мордастых ситцев брошены в кладовые, а народы советского Востока, подработав на массовках, возвратились в первобытное состояние и, к радости заготовительных органов, снова приступили к возделыванию хлопка.
Теперь требуется от актера голый, хрустальной твердости подбородок. Из чудесных коридоров кинопредприятий понесло новым и на этот раз уже совершенно непонятным духом.
Первым в стойло московского зимнего сезона прибежал «Межрабпом» со своей штучкой «О трех миллионах».
Счастливая судорога обняла потомков присяжных поверенных, и они повалили в зрительный зал смотреть штучку. За ними ринулись подруги кассиров и одичавшие романтики с Зацепы.
С тех пор эта категория зрителей уже не выходила из состояния радостных спазм. Ее победил балкано-румынский шик, с которым связана эта картина.
Фокстрот с какими‐то пузырями, красавицы, «пышные формы которых напоминают лучшие времена человечества», и предупредительно лезущие к первому плану вывески на франко-болгарском наречии беспрерывно вопиют о том, что пейзаж сей нисколько не русский, что все снято в настоящей, неаполитанской губернии и в мадридском уезде.
Герой же «Трех миллионов», невзирая на некоторые культпросветные к нему добавления, нисколько не сын мозолистых родителей, а простой граф, временно впавший в благородное воровство. Здесь заграничность постановки тоже не нарушена, и сердца кассировых подруг упоены в меру цензурных возможностей.
За коммерчески-иностранным «Межрабпомом» выступает иностранец с детства – режиссер Кулешов, делающий кинокартину по рассказу Лондона.
Все возможное в окрестностях красной столицы переделывается в ледяные варианты Аляски. Не умри Джек Лондон так скоропостижно, он, конечно, возжелал бы родиться и действовать в пределах бывшего московского градоначальства, на кулешовском Юконе. До того там все загранично получается.
Одесская фабрика даже на вышеприведенном европеизме не успокоилась, а сразу углубилась в так называемую пыль веков.
В самом деле! «Нас три сестры, одна за графом, другая – герцога жена, а я, всех краше и милее, простой морячкой быть должна».
Посему в Одессе фабрикуются цельные «Кво-вадисы» и «Кабирии» с Колизеями, малофонтанными гладиаторами, центурионами с Молдаванки и безработными патрициями, набранными на черной бирже. Ставится нечто весьма древнеримское – «Спартак», – естественно, получается восстание рабов в волостном масштабе.
Пришла пора спасаться.
Идут «рымляне» и «рымлянки», лезут графы в голубых кальсонах, антарктические персонажи – и кто его знает, что еще может быть. Если одесситу воткнуть в прическу страусовое перо, то он многое совершит.
