Владимир ВОЙНОВИЧ - Москва 2042
Часть третья
Наслаждение жизнью— Здорово вы меня все-таки вчера разыграли, — сказал я, поглядывая на Смерчева снизу и сбоку. — Я думал, у вас и правда коммунизм такой, какой я видел вчера, а он совсем не такой.
— Ну да, мы же знали, что вы юморист. Мы хотели вам показать, что и мы не без юмора.
Мы шли со Смерчевым вдоль широкой пальмовой аллеи. На этот раз он был не в форме, а в легком светлом костюме и в таких же светлых сандалиях. Солнце стояло в самом зените и светило ярко, но не слепило, грело, но не пекло. На ветвях пальм сидели какие-то невиданной красоты птицы и пели поистине райскими голосами.
Мы, собственно говоря, даже не шли, а летели, лишь время от времени отталкиваясь от земли. Во всем теле я чувствовал необыкновенную легкость, о чем и сказал Смерчеву.
— А вы не догадываетесь почему? — спросил, улыбаясь, Смерчев.
— Почему? — спросил я.
— Наши ученые изобрели устройство, сильно ослабляющее уровень земного тяготения.
— Неужели они даже до такого додумались? — спросил я. — А для чего же они это сделали?
— Просто так, — сказал Смерчев. — Чтобы людям было приятно жить.
Мы летели вдоль светлых высоких зданий. Они напоминали мне некоторые небоскребы Нью-Йорка, но были гораздо светлее и как бы воздушнее. Все они были соединены между собою прозрачными галереями, в которых тоже росли пальмы и глицинии.
Всюду слышался смех детей и влюбленных.
Навстречу нам так же легко, как и мы, летели молодые и румяные парни и девушки с одухотворенными лицами.
Девушки все до одной были в коротких теннисных юбочках, с загорелыми и стройными ногами. Они все ели мороженое пломбир и бросали на меня влюбленные взгляды, все желали меня, и я желал тоже поговорить с ними о чем-то возвышенном.
Люди вертелись на установленных вдоль аллеи каруселях, качались на качелях и летали по воздуху на каких-то оранжевых лодках.
В небе парил длинный голубой транспарант, на котором было написано
НАСЛАЖДЕНИЕ ЖИЗНЬЮ
ЕСТЬ ОСНОВНАЯ И
ЕДИНСТВЕННАЯ ОБЯЗАННОСТЬ
КАЖДОГО КОМУНЯНИНА
Мы шли уже несколько часов, а солнце по-прежнему стояло в зените, не сдвигалось, не слепило и не пекло.
Я спросил Смерчева, что это значит, и он посмотрел на меня с добрейшей улыбкой.
— Вы разве не поняли? Это искусственное солнце.
— Искусственное? — переспросил я.
— Да, конечно, искусственное. И весь климат у нас тоже искусственный.
— Как же вам этого удалось достичь? — спросил я.
— Очень просто, — сказал Смерчев. — Это совсем просто. Весь город покрыт колпаком из горного хрусталя.
— И что же у вас не бывает смены времен года?
— Ни смены времен года, ни смены времен суток, ничего этого у нас не бывает. У нас всегда день и всегда лето.
— А как же люди спят при таком свете?
— А очень просто. Те, кто хочет спать, могут задернуть шторы. Впрочем, — уточнил он, у нас люди обычно не спят.
На мой вопрос почему, Смерчев объяснил, что люди у них не спят, потому что им жаль времени. Жизнь настолько хороша, что они ею ежеминутно и ежесекундно Наслаждаются.
— А когда же они работают? — спросил я.
— Они никогда не работают, — был ответ.
Среди встречавшихся нам прохожих было много людей, которых я знал по прежней своей жизни и даже при мне еще умерших. Они дружелюбно махали мне руками, и я им тоже помахивал, встрече с ними нисколько не удивляясь. Я понимал, что нахожусь в раю, пусть сотворенном не Богом, а людьми. Я понимал, что если эти люди сумели построить искусственное солнце и ослабить земное тяготение, то ничего удивительного нет в том, что они научились воскрешать мертвых. Между прочим, аллея эта была одновременно похожа на какой-то гигантский супермаркет, а по бокам ее стояли бесконечной длины прилавки, а на них разложены и лоснились всяких сортов колбасы, сыры, белужьи бока, разрезанная на тонкие ломтики семга, икра красная, икра черная, икра паюсная и баклажанная.
А еще всякие там фрукты и овощи, диковинные и недиковинные, всякие апельсины, мандарины, артишоки, авокадо, бананы и ананасы.
И, само собой, разные вина, коньяки, водки, воды, соки, шипучие напитки и всевозможные сорта пива в бутылках, в банках, в бочонках — словом, всяких товаров, как у нас в штокдорфском супермаркете, ну, может, немножко поменьше.
Но у нас в супермаркете обычно хоть сколько-нибудь народу бывает (иной раз по субботам и очередь скапливается человек до шести), а тут никто ничего не берет, все идут мимо и на прилавки даже не смотрят. Только девушки хватают по дороге пломбир или финики и со смехом летят себе дальше.
— А почему это здесь никто ничего не берет? — спросил я у Смерчева, всем увиденным весьма потрясенный. — Денег ни у кого, что ли, нет?
— Ну конечно же, нет, отвечал Смерчев, загадочно улыбаясь.
— Ага, — сказал я, это дело понятное, у меня лично денег и при социализме не было, да и при капитализме было не густо.
Эти мои слова Смерчева развеселили, и он стал смеяться, только почему-то беззвучно. И, смеясь, вежливо мне объяснил, что у людей денег нет, потому что они не нужны. Здесь каждый берет, чего сколько хочет, и совершенно бесплатно, но никто ничего не берет, потому что люди все свои потребности уже давным-давно и полностью удовлетворили, и от всех этих яств их просто воротит. Они ничего другого есть не хотят, кроме пломбира и фиников.
— Значит, и я могу взять чего хочу и сколько хочу? — поинтересовался я недоверчиво.
Смерчев отвечал утвердительно.
Тогда я приблизится к прилавку и, сначала неуверенно, а потом все больше входя во вкус, стал набирать продукты: две литровых бутылки шведской водки Абсолют, палку краковской колбасы, длинную булку, несколько штук форелей, пачку очищенных креветок, связку бананов и какие-то банки с паштетом, икрой, сгущенкой, зеленым горошком, спаржей и еще с чем-то. Что-то я пихал в карманы, что-то за пазуху, уже на руках держал я выше головы, и что-то уже валилось, а мне все было мало и мало.
Я поднял голову, чтобы посмотреть, как бы там еще устроить банку сгущенного молока, когда вдруг увидел Руди, который плыл по воздуху на своем ягуаре и одной рукой махал мне, а другой обнимал фройляйн Глобке.
Я тоже хотел махнуть Руди рукой и сделал такое движение, отчего вся эта Вавилонская башня, которую я держал на руках, рухнула, все эти банки-склянки посыпались, правда, без всякого грохота. Я испугался и стал это все подбирать, боясь, что меня немедленно арестуют или станут стыдить. Гражданин, — скажут, — как же это вам не стыдно так варварски обращаться с народным добром.
— Да брось ты подбирать с полу! — услышал я знакомый насмешливый голос. — Это негигиенично.
Я посмотрел снизу вверх и увидел перед собой Лешку Букашева в белом костюме и без бороды. А рядом с ним, прижимаясь к нему, стояла Жанета во всем прозрачном. Он рассказывал ей анекдот про Вовку-морковку, а она громко и развратно смеялась.
— А где Лео? — спросил я ее.
— А вон он, — сказала она, и я увидел Лео, который на лавочке целовался с моей женой.
Мне стало как-то неприятно, но не очень неприятно, а только немножко неприятно. Я слегка подпрыгнул и, паря в воздухе, приблизился к ним.
— Ну как же тебе не стыдно, — сказал я жене, — при живом-то муже целоваться с другим! Ты же знаешь, что он от этого даже и удовольствия никакого не получает.
— Чепуха! — сказал Зильберович голосом Симыча. — Раньше, когда я жил при социализме, я ни от чего не получал удовольствия, кроме твоих романов. А теперь я получаю удовольствие от всего, кроме твоих романов.
— Вот видишь, — сказал я жене. — Он меня обижает и не читает моих романов, а ты с ним целуешься.
Тут ко мне наклонился Смерчев и сказал шепотом.
— Классик Классикович, вы напрасно ведете себя как отсталый собственник. У нас здесь нет собственности ни у кого ни на что. У нас все жены принадлежат всем, и ваша жена тоже принадлежит всему нашему обществу. Пойдем, киска, в баню, — сказал он и, взяв мою жену на руки, поплыл с ней куда-то в сторону.
Я кинулся за ними вдогонку, но почувствовал, что я уже не лечу, а еле-еле бегу по какой-то пахоте, ноги мои расползаются в раскисшей почве, а земное притяжение, видимо, опять включилось на полную мощность.
Смерчев с моей женой на руках летел над землей, а я уже даже не бежал, а плыл по какой-то грязи, но все-таки постепенно их догонял, когда передо мною появился отец Звездоний в длинной ночной рубашке и со свечою в руке.
— Никакого Бога нет, — сказал он тихо. — Есть только Гениалиссимус, один Гениалиссимус, и никого, кроме Гениалиссимуса.
— Пошел ты со своим Гениалиссимусом! — сказал я, пытаясь сдвинуть его со своего пути.
