Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1
Живем мы тут хорошо. Так хорошо, что (вычеркнуто до конца фразы) . Сержанты любят нас, как родных, и делают это, мама, круглые сутки.
Ты спрашивала о питании. Ну что тебе сказать? (Вычеркнуто две страницы.)
В увольнение мы ходим по городу (вычеркнуто) , по улице Карла (вычеркнуто) и Фридриха (вычеркнуто) , возле которых на горе (вычеркнуто) и стоит наш (вычеркнуто) полк.
С этой (вычеркнуто) горы через прицел хорошо видно границу нашей (вычеркнуто) Родины, и за ней, как сама понимаешь, (вычеркнуто) — и как они там бегают, за голову схватившись. Но мы, мамочка, в них не стреляем, потому что наш (вычеркнуто) полковник сказал: «(вычеркнуто) с ними, пускай еще побегают!».
Так что ты, мама, за меня не волнуйся, а пришли мне лучше (вычеркнуто семь страниц) .
С боевым приветом, твой сын, рядовой (вычеркнуто) ».
— Это читал я, — признался я.
В трубке повисела тишина, а потом вкрадчивый подполковничий голос спросил:
— Зачем же вы клевещете на Советскую армию?
Если бы не несчастный заложник — моя легкая, кожаная на подкладке курточка — товарищ подполковник был бы послан мною, самое близкое, в Забайкальский военный округ, на акклиматизацию. Но уж больно хотелось встретиться с курточкой.
— Это не клевета, — сказал я, стараясь сохранять достоинство, но не сжигать мосты.
— Как же не клевета?
— Это шутка, — сказал я самое глупое, что можно было сказать в этой ситуации. Но мой минус неожиданно помножился на минус в голове собеседника, и на том конце провода наступила тишина.
— Шутка? — переспросил наконец начальник Дома офицеров.
— Конечно! — боясь спугнуть свое счастье, сказал я.
— Точно шутка?
Информацию о том, что шутка — это заостренная разновидность правды, до товарища подполковника еще не довели.
— Ну разумеется… — И я достал из головы довод убийственной силы. — Ведь это был вечер юмора!
Подполковник еще подумал и сказал:
— Тогда ладно.
И вернул мне куртку.
Чужая Муза
Представители штаба Одесской юморины ждали нас у трапа: группа молодых людей с подчеркнуто томными манерами. Принимая во внимание лица прилетевших, можно смело сказать: это была встреча представителей национальных меньшинств — сексуальными…
Нас с Игорем Иртеньевым поселили в одном номере.
Скандалить я не стал, а только, позвонив в штаб, доверительно сообщил, что мы с Игорем Моисеевичем еще не афишируем наши отношения — и нас тут же тактичнейшим образом расселили, трогательно определив в соседние номера.
И эта близость мне, поймите меня правильно, пригодилась.
Через несколько дней, получив отличный (от предыдущих) гонорар, я в прекрасном настроении пошел бродить по прогретой солнцем Одессе, в сладких грезах добрел до Аркадии и увидел — тир!
Я немедленно впал в детство, и на глазах у всех достал свой разбухший от гонорара кошелек, и начал вынимать оттуда дикие девальвационные рублевичи, и менять их на пулечки, и палить по жестянкам…
Случилась ли импровизация — или по случаю выходного дня в Аркадии работал профессионал, в точности сказать не могу, но когда я отстрелялся, кошелька со мной не было.
Еще минуты три, на радость отдыхающим, я хлопал себя по карманам и поминутно залезал головой в полиэтиленовый пакет: не найдется ли там чего-нибудь, кроме тетрадки с текстами?
По дороге в гостиницу, в порядке психотерапии, я начал писать стишок философского содержания. Ночью, встав, как по будильнику, от появления в голове ключевой строки, я дописал стишок — и с чувством исполненного долга завалился спать снова.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Какое счастье! — сперли кошелек.
Как нынче я отделался легко-то.
А ведь могли раздеть до босых ног,
Глаз выдавить, пырнуть заточкой в бок…
Да мало ли чего? Была б охота.
Могли для смеху челюсть своротить,
В психушку спрятать, для эксперимента,
В чулан, как буратину, посадить
За оскорбленье чести президента.
Могли послать сражаться в Сомали,
Копаться на урановую залежь…
Да мало ли чего еще могли?
У нас на что надеяться, не знаешь.
На кухне ли придавит потолок,
В больнице ли пришьют к затылку ногу…
А тут какой-то сраный кошелек —
Да пропади он пропадом, ей-богу!
Утром в дверь постучал живший за стенкой Иртеньев.
— Шендерок, — сказал он. — Слушай, чего я ночью написал.
И прочел мне — первому, чем до сих пор страшно горжусь! — стишок, очень скоро ставший народным:
Просыпаюсь с бодуна.
Денег нету ни хрена.
Отвалилась печень,
Пересохло в горле,
Похмелиться нечем,
Документы сперли,
Глаз заплыл,
Пиджак в пыли,
Под кроватью брюки.
До чего ж нас довели
Коммунисты-суки!
Еще хохоча над свежим иртеньевским текстом, я вдруг понял происхождение собственного ночного вдохновения. Это, летя по назначению, в соседний номер, транзитом заглянула ко мне иртеньевская Муза!
Как говорится, от щедрот…
В качестве улики — обращаю внимание литературоведов на общее в обоих текстах слово «сперли».
Полезно спать через стенку с классиком!
Стук в дверь с благодарностью
В семидесятые годы Таня П. работала телевизионным режиссером в Ленинграде. Ее партийный начальник был человеком необычайной широты — и однажды, в ответ на Танину просьбу о прибавке жалованья ответил так:
— Ты хоть понимаешь, что ты единственная еврейка на всем ленинградском телевидении? Ты не денег должна просить, а каждый день, когда приходишь на работу, стучаться ко мне в кабинет и говорить «спасибо».
Не в силах выразить своей благодарности руководству, Таня эмигрировала в Израиль.
Прошло пятнадцать лет. Она продолжала работать по специальности — телевизионным режиссером. Вместо члена КПСС начальствовал над нею теперь марокканец, бывший торговец фалафелем.
Когда это марокканское руководство наконец достало Таню по самое не могу, и она попыталась встать поперек, начальник сказал:
— Эй! Ты хоть понимаешь, что ты единственная русская на израильском телевидении?
И далее по тексту: про стук в дверь и ежедневное «спасибо».
Дословно, только на иврите.
Товарищ Грекова
В начале 80-х я вел театральный кружок в Городском Дворце пионеров и школьников — и в добрый час поставил там спектакль «До свиданья, Овраг!», инсценировку замечательной повести Константина Сергиенко.
История о бездомных псах, обитающих на окраине Москвы, заметно выпадала из репертуара Пионерского театра, густо насыщенного Михалковым и Алексиным. Первым это выпадение заметило партбюро отдела эстетического воспитания, руководимое тихой тетей из судомодельного кружка.
Засим последовало обсуждение на партбюро Дворца пионеров.
Присутствовать на обсуждении мне как беспартийному не разрешили, но приговор был передан дословно: «чернуха», «воспитание в детях жестокости» и — «фига в кармане Советской власти»!
Формулировки принадлежали директору Дворца пионеров Ольге Ивановне Грековой.
Спектакль не дали показать даже родителям маленьких артистов (видимо, боялись за родителей). Старенький партиец Израиль Моисеевич, руководивший фотокружком, при разговоре об «Овраге» переходил на шепот.
Прошло несколько лет, началась перестройка.
Уходя из Пионерского театра, я — из принципа или из вредности, думайте, как хотите — решил восстановить этот спектакль. Подросли новые артисты, но текст и мизансцены я оставил неизменными. В сущности, это был тот же самый спектакль…
И начались чудеса.
Перестроившийся худсовет проголосовал за «Овраг» единогласно! Партийная тетя из судомодельного кружка поздравляла меня с тем, что все так хорошо закончилось. Старенький Израиль Моисеевич поздравлял тоже, но по-прежнему шепотом — он помнил, что бывает вторая волна репрессий.
Потом наш «Овраг» стал чего-то там лауреатом, потом был признан лучшим детским самодеятельным спектаклем года в СССР, а потом случилось то, ради чего я рассказываю эту историю: меня позвали в Октябрьский райком КПСС и дали там грамоту «За успехи в коммунистическом воспитании подрастающего поколения»!
Я свято храню ее — с ленинским профилем в углу, с красными гвоздиками…
Вручала мне эту лепнину — второй секретарь райкома Ольга Ивановна Грекова. Та самая, которая за пять лет до этого говорила про чернуху и фигу в кармане — что интересно, по тому же самому поводу.
