Михаил Жванецкий - Собрание произведений. Шестидесятые. Том 1
ры, а в глазах коварство.
— Миша, уже есть шесть часов?
— Нет, а что?
— Ничего, мне нужно семь.
Вообще, женщин умных не бывает. Есть прелесть
какие глупенькие и ужас какие дуры. Но с нашими го-
ря не оберешься. Большое количество бросило меня,
кое-кого бросил я, о чем жалею. Правда, мне пятьдесят
и жалеть осталось недолго.
Итак, лучший месяц август — дикая жара. Если в за-
лив вошел косяк, рыбой пахнут все — никого нельзя
поцеловать.
Вся жизнь на берегу моря: там жарят, варят и кри-
чат на детей.
Для постороннего уха — в Одессе непрерывно ост-
рят, но это не юмор, это такое состояние от жары
и крикливости.
Писателей в Одессе много, потому что ничего не на-
до сочинять. Чтоб написать рассказ, надо открыть окно
и записывать.
— Сема, иди домой, иди домой, иди домой!
— Он взял в жены Розу с верандой и горячей водой…
— Почему у вас семечки по двадцать копеек, а у всех
десять?
— Потому что двадцать больше.
— Чем вы гладите тонкое женское белье?
— А вы чем гладите тонкое женское белье?
— Рукой.
Они не подозревают, что они острят, и не надо им
говорить, не то они станут этим зарабатывать, у них
выпадут волосы, вместо того чтоб говорить, они бу-
дут прислушиваться, записывать, а потом читать по
бумаге.
Старички сидят на скамейках у ворот с выражением
лица «Стой! Кто идет?!». Когда вы возвращаетесь к се-
бе с дамой, вы покрываетесь потом и не знаете, чем ее
прикрыть. Весь двор замолкает, слышен только ваш на-
тужный голос:
— Вот здесь я живу, Юленька.
А какой-то только что родившийся ребенок обяза-
тельно ляпнет: «Дядя Миса, только сто вчерасняя тетя
приходила».
Когда вы выходите, двор замолкает окончательно
и кто-то — шепотом, от которого волосы шевелятся:
— Вот эта уже получше.
Здесь безумно любят сводить, сватать, настаивать
и, поженив, разбегаться. Отсюда дети.
Худой ребенок считается больным. Его будут кор-
мить все, как слона в зоопарке, пока у него не появятся
женские бедра, одышка и скорость упадет до нуля. Те-
перь он здоров.
Одесса давно и постоянно экспортирует в другие
города и страны писателей, художников, музыкантов
и шахматистов. Физики и математики получаются ху-
же, хотя отец нашей космонавтики Королев — одессит.
Но Бабель, Ильф и Петров, Катаев, Ойстрах, Ги-
лельс — все мои родственники. Мечников и еще куча
великих людей. А я до того необразован, что сам пишу
эпиграф и произведение к нему. Ужас.
Со времен Бабеля и до сих пор в детей вкладывают
все надежды. Раньше на крошечное болезненное суще-
ство вешали скрипку, теперь вешают коньки, шахматы
или морской бинокль. И хотя он не больше сифона
с газированной водой, он уже бьет ножкой в такт и та-
кой задумчивый, что его уже можно женить.
Август у нас лучший месяц в году, но сентябрь луч-
ше августа. Начинается учебный год, пляжи пустеют,
на берегу те, кто работает, но ничего не делает, а таких
довольно много. По вечерам прохладно и целуются
в малолитражке «фиат», куда целиком не помещаются,
и мужа можно узнать по стоптанным каблукам.
В октябре вы лежите на берегу один. Правда, и вода
холодная, градусов двенадцать.
Я спросил старичка, что купался: «Вы что, не мерз-
нете?»
— Почему? — ответил он.
Зима в Одессе странная. Дождь сменяется морозом,
образуя дикую красоту! Стоят стеклянные деревья, висят
стеклянные провода, земля покрыта стеклянными дорога-
ми и тротуарами. Машины и люди жужжат, как мухи на
липкой бумаге. Если она неподвижна, значит, едет вверх;
если едет вниз, значит, тормозит. Ушибы, переломы, нос-
ки, надетые поверх сапог, — очень красивая зима.
Город компактный. Пешком — за полчаса от желез-
ного до морского вокзала. Главная улица — Дерибасов-
ская. Если спросить, как туда пройти, могут разорвать,
потому что объясняют руками, слов «налево» и «на-
право» не употребляют. Пойдете туда, потом туда, за-
вернете туда, сюда — туда, туда — сюда… Спрашиваю-
щий сходит с ума, пока кто-то не скажет — вон она.
— Где?
— Вон!
— Где?
— Вон, вон и т. д.
Одесситка, у которой руки заняты ребенком, ничего
не может рассказать.
Почему здесь рождается столько талантов, не могут
понять ни сами жители, ни муниципалитет. Только время
от времени его уговаривают назвать улицу именем кого-
то. Построены огромные новые районы, но там дома сто-
ят отдельно, и там жить неинтересно. Интересно в старых
дворах, где стеклянные галереи и все живут как в аквари-
уме и даже подсвечены лампочками, поэтому я не женат.
Мужчины в этом городе играют незначительную
роль и довольны всем происходящим. Ну-ка, давайте
откроем окно:
— Скажите, этот трамвай идет к вокзалу?
— Идет, но сейчас он движется в обратную сторо-
ну — хоть сядьте туда лицом.
Вот это мой двор. В Одессе не говорят: «Мой дом —
мой двор». Как вернулись после войны, так с 45-го
года здесь живем с мамой. Художники из Одессы уез-
жают. Ее надо заканчивать, как школу. Все жизненные
пути одесситов упираются в море. Дальше начинается
другая жизнь, другая компания, другая страна.
Холера в Одессе
Вам передают привет наши родственники, знако-
мые, знакомые наших знакомых, а это уже вся Одес-
са, из которой мы часто выезжаем и редко возвраща-
емся…
Как приятно после долгой поездки вернуться домой,
войти в родной двор, увидеть родное АГВ, услышать род-
ное КВН. И утром сквозь сон слышать голос соседки:
— Мадам Жванецкая, ваш Миша вернулся?..
— Да… Он еще спит.
— Я же говорила… Это все детство — он будет чело-
веком… это все детство. Кстати, у меня есть девочка.
Мне кажется, она ему подойдет.
— Я уже не знаю, кто ему подойдет.
— Она ему точно подойдет. Она любому подойдет.
Только сначала мы должны туда подойти.
— Я уже не знаю, у него нет времени для личной
жизни.
— У нее фигура. Я такой фигуры не видела. Таких
фигур сейчас нет вообще! А умница!.. Пишет, пишет,
все время что-то пишет. Что она пишет?.. Когда ни вой-
дешь, она пишет… Папа профессор, мама профессор,
брат профессор.
— Профессор или провизор?
— Провизор. Таких семей нет вообще.
Я уезжаю и возвращаюсь, а двор наш не меняется,
только жители тихонько стареют. И соседу напротив
все трудней подниматься на бельэтаж. И дворничихе,
которая развешивает кучу белья каждое утро, труднее
подпрыгивать, чтобы отщипывать его. И моей маме
трудно уже ездить в аэропорт, и она встречает меня до-
ма. А кого-то уже нет во дворе. Да и я, как бы далеко ни
заезжал, вопреки всем законам Эйнштейна старею так-
же. Мой двор, куда мы приехали сразу в 45-м, где мы
знаем друг друга, как муж и жена, где жаркими ночами
лежим на своих верандах и переговариваемся, где ут-
ром выскакивает намыленный жилец второго этажа
и кричит вниз:
— Даша, закройте воду: мне нечем смыть!
— А я что, по-вашему, я тоже в мыле. У меня дети
в мыле… В общем, я крикну — вы откроете. Вы крикне-
те—я закрою.
Двор, где ничего нельзя удержать в секрете:
— Что вы несете, Гриша, в одеяле с женой? Что-то
тяжелое, квадратное, похожее на телевизор?
— Телевизор.
— Если мне не изменяет зрение, вы недавно покупа-
ли один телевизор.
— Этот нам подарил сын.
— Какой сын, когда он вам подарил, что вы расска-
зываете, противно слушать?! Надежда Тимофеевна,
что это у вас в руках такое круглое?
— Это левая краска, занесли во двор.
— Какая это краска?
— Я вам говорю, левая.
— Я понимаю, левая, но она же имеет цвет.
— Левое бордо.
— Что вы будете красить?
— Плинтуса и наличники.
— Я тоже хочу.
— Идите к Даше. Там уже сидит продавец.
Мой двор, жители которого с восьми утра учителя,
врачи, канатчики, столяры, а в пять они снова — тетя
Рита, дядя Коля, баба Даша.
— С приездом, Миша. Откуда?
— Из Ленинграда.
— Тянет в Одессу… Слушай, тут слух идет… Неуже-
ли это правда? Такой человек… Это правда?
— Это неправда.
— Я же говорю: такой человек. Конечно, это неправ-
да… А что с командой КВН? Команда грустит?..
— Нет.
— Конечно нет. Грустить из-за Баку? Терять здоро-
вье из-за Баку?! Таких Баку еще будет и будет, а Одес-
са требует жизни… Что ты смеёсся? Я не прав?
