Джозеф Хеллер - Поправка-22
Полковника Кошкарта слегка встревожило поднявшееся на Пьяносе волнение.
— Да это идиот Гнус устраивает патриотическую гульбу, — с ухмылкой доложил ему подполковник Корн. — И я думаю, что вам следует его поддержать, хотя бы на первых порах, поскольку именно вы назначили майора Майора командиром эскадрильи.
— Это была ваша идея, — раздраженно пробурчал полковник Кошкарт. — И зачем только я дал себя уговорить?
— А затем, что идея-то была превосходная, — напомнил ему подполковник Корн, — поскольку вам удалось избавиться от лишнего майора, который торчал у вас как кость в горле и подрывал ваш административный престиж. Да вы не унывайте, он, я думаю, скоро выдохнется. Пошлите ему благодарственное письмо, и будем надеяться, что он свернет себе шею без особых для нас осложнений. Только вот… — У подполковника Корна вдруг возникло причудливое подозрение. — Только вот не попытался бы этот недоумок выгнать майора Майора из его трейлера.
— Теперь нам нужно выгнать этого оглоеда из его трейлера, — решил капитан Гнус. — Да и жену с детьми тоже было бы хорошо куда-нибудь к чертовой матери выгнать. Но ничего не получится. Нет у него жены и детей. Стало быть, остается он сам. Кто в эскадрилье отвечает за жилье?
— Майор Майор.
— Видите? Скоро они все приберут к рукам, абсолютно все. Ну нет, этого я не потерплю! Надо будет, так я к самому майору… де Каверли обращусь. Вот вернется он из Рима, и я отряжу Мило Миндербиндера с ним поговорить.
Капитан Гнус безоглядно верил в мудрость, могущество и справедливость майора… де Каверли, хотя никогда с ним не разговаривал, да и сейчас не мог на это решиться. Он поручил разговор Мило Миндербиндеру и нетерпеливо ждал, когда вернется из Рима его кумир. Как и все в эскадрилье, он испытывал благоговейнейшее почтение к этому величественному седому майору с бугристым лицом и осанкой всемогущего Иеговы, который вернулся из Рима с целлулоидной нашлепкой на поврежденном глазе и мгновенно пресек грандиозную битву.
Встретив его у двери, Мило Миндербиндер благоразумно ничего ему не сказал, и когда он со своим обычным неприступно суровым достоинством энергично вошел в столовую, то обнаружил, что дорогу ему перегораживают вплотную стоящие друг за другом офицеры, которые ждут своей очереди, чтобы подписать перед едой клятву верности. У дальнего конца раздаточной стойки группа офицеров, пришедших немного раньше, приносила устную присягу на вечную преданность. перед развернутым знаменем, чтобы получить разрешение сесть за стол, причем каждый из них изловчился держать поднос с тарелками одной левой рукой, а правую вскинул в официальном приветствии. Те офицеры, которые пришли еще раньше, пели, сидя за столом, государственный гимн, чтобы заслужить право на соль, перец и кетчуп. При появлении майора… де Каверли общий гвалт начал постепенно стихать, а он, приостановившись, оглядел столовую с удивленным неодобрением, будто увидел экзотический зверинец. Потом двинулся прямо вперед, и очередь расступалась перед ним, как Красное море. Не глядя по сторонам, он подошел к стойке и со старческой хрипотцой, но зычно и отчетливо из-за многолетней привычки командовать приказал:
— Обед!
Вместо еды капрал Снарк протянул ему для подписи клятву верности. Он пренебрежительно отшвырнул ее, глянув на первые строки, и его здоровый глаз полыхнул слепящим презрением, а массивное, изрытое старческими морщинами лицо потемнело от тускло-огненной, как вулканическая лава, ярости.
— Обед, я сказал! — рявкнул он, и его приказ громоподобно раскатился по вмиг притихшей палатке, предвещая опасную грозу.
Капрал Снарк побледнел и задрожал. Он умоляюще посмотрел на Мило Миндербиндера в отчаянной надежде получить указующий совет. Несколько секунд длилось ужасное молчание. Потом Мило кивнул.
— Обед майору… де Каверли, — сказал он.
Капрал Снарк принялся выдавать майору… де Каверли еду. Тот взял поднос и шагнул к столу, но потом приостановился. Его взгляд обежал томящихся в очереди офицеров, которые немо взывали к нему о заступничестве, и он повелительно рыкнул, наполнив палатку грохотом воинственной справедливости:
— Обед всему офицерскому составу!
— Обед всему офицерскому составу, — с радостным облегчением повторил Мило Миндербиндер, и грандиозная битва за клятву верности лопнула словно мыльный пузырь.
Капитан Гнус едва устоял, получив предательский, по его мнению, удар от человека, на которого он возлагал столько патриотических надежд. Майор… де Каверли воткнул ему в спину зазубренный столовый нож.
— Все это ерунда, — отвечал он, однако, на утешения своих приспешников. — Битву мы выиграли. Нам надо было устранить врагов и указать людям на опасность, которую таит в себе майор Майор, а обе эти задачи мы выполнили блестяще. И клятву верности майор Майор подписать у нас не сумел, хотел он того или нет, так что мы и тут одержали внушительную победу.
Глядя на своих перепуганных врагов во время Достославной осады Болоньи, которая длилась почти бесконечно и вымотала им все нервы, капитан Гнус грустно вспоминал добрые старые дни грандиозной битвы за клятву верности, когда он был самым влиятельным человеком в эскадрилье и даже такие важные шишки, как Мило Миндербиндер, доктор Дейника или капитан Птичкард с капитаном Краббсом, трепетали при его приближении и пресмыкались перед ним, забывая о своей важности. Ну а для подтверждения рассказов про свое былое могущество новичкам у него сохранилось благодарственное письмо полковника Кошкарта.
Глава двенадцатая
БОЛОНЬЯ
Фактически Болонью превратил в страшный жупел не капитан Гнус, а сержант Найт, который молча спрыгнул с грузовика и отправился за вторым бронежилетом, как только узнал, куда их посылают, что послужило толчком к массовому повторному нашествию в парашютную палатку и лихорадочной панике из-за возможной нехватки запасных бронежилетов.
— Эй, что тут происходит? — с беспокойством спросил Кроха Сэмпсон. — Неужто над Болоньей так скверно?
Нетли, оцепенело сидя на полу кузова, ничего ему не ответил и безмолвно закрыл обеими ладонями свое печальное юное лицо.
Сержант Найт и серия мучительных отсрочек — вот из-за чего все вышло, потому что, когда экипажи уже рассаживались утром по самолетам, из штаба примчался джип с известием о дожде над Болоньей и, соответственно, первой отсрочке. К их возвращению в эскадрилью на Пьяносе тоже начался дождь, и они провели этот день, тупо рассматривая линию фронта на карте в разведпалатке с унылой мыслью о невозможности спасения. Эта навязчивая мысль безусловно подтверждалась извилистой алой ленточкой, пересекавшей на карте Италию, — сухопутные войска союзников застряли в сорока двух неодолимых милях к югу от Болоньи, и не было ни малейшей надежды, что они овладеют городом, пока не кончится дождь. Подчиненные полковника Кошкарта были обречены на бомбардировку Болоньи. Ничто не могло их спасти.
Ничто, кроме бесконечного дождя, который, как они знали, неминуемо кончится. Кончившись на Пьяносе, он начинался в Болонье. Кончившись в Болонье, опять начинался на Пьяносе. А когда он кончался одновременно и тут и там, возникали другие, совершенно необъяснимые помехи, вроде повальной диареи или таинственно переместившейся линии фронта. Четырежды за первые шесть дней снаряжались они в полет и проходили инструктаж, а потом полет отменялся. Однажды они даже взлетели и, построившись, взяли курс на Болонью, но сразу же получили приказ вернуться. Чем дольше длился дождь, тем отчаянней они мучились. Чем отчаянней они мучились, тем исступленней молили судьбу, чтобы дождь продолжался. Ночью их взгляды были прикованы к небу, и звезды внушали им суеверный ужас. Днем они бесконечно рассматривали недвижимую линию фронта и тоскливо слушали, как шуршит от ветра прикрепленная к деревянной рамке огромная карта; а потом опять начинался дождь, и карту уносили в разведпалатку. Линию фронта отмечала узкая атласная ленточка ярко-алого цвета, которая извилисто пересекала Италию, указывая расположение передовых частей союзных войск.
Наутро после рукопашного боя Обжоры Джо с кошкой Хьюпла дождь прекратился и на Пьяносе, и в Болонье. Взлетная полоса начала подсыхать. Окончательно высохнуть она могла разве что за сутки, но небо безнадежно расчистилось. Их тревожное раздражение переродилось в ненависть. Сначала они возненавидели сухопутные войска, потому что те не сумели взять Болонью. Потом их ненависть перекинулась на алую полоску линии фронта. Они опасливо рассматривали ее, проникаясь к ней безысходной враждой, потому что она не желала двигаться вверх. Когда пала ночная тьма, они стали собираться у карты с фонарями, продолжая свое безумное дневное бдение и тоскливо изнывая в ненавистных молитвах к линии фронта, словно их угрюмый молебен мог передвинуть ее на север.
