Валерий Хаит - Одесский юмор. XXI век
Потом, глядите, у трезвого Модеста Митрофановича – семья, дети, внуки, а выпивший, бедолага, живет один с чужими людьми. Вот ведь. И только младшая дочь трезвого Митрофаныча имеет сострадание к этому человеку и тайком предоставляет ему посильный уход. Так-то.
А Лукичи все живут бобылями, порастерялись у них за жизнь дети с женами. Иначе говоря, как по-разному у каждого дела ни складываются, а многое у разных людей в этой жизни выходит одинаковым. Вот и жуиры все Лукичи до единого как на подбор. Однако ж соседку Клаву зазывают к себе лишь трое из них – ВЛ под циферкой 3, а также ЗСД и ЗДД. А два-три Модеста при этом (какие – не выдам) тайно воздыхают по Клаве и ревнуют ее к некоторым (до пяти) Лукичам.
Ну ладно. Всех не переберешь, как говорится, не перебреешь.
Так вот, опускает пригубивший Модест на тумбочку в прихожей Василия Лукича пустую стопку и видит перед собой любезного его сердцу ВЛВ на радостях. К нему-то он как раз и льнет и потому с порога задушевничает:
– Метро надо, Василь Лукич. А то мы эдак всю жизнь прокатаем коту под хвост.
Но выпивший Лукич дружил-то как раз с Модестом трезвым, пока не рассорился, а пригубившего его он, как прежде, так и теперь, откровенно недолюбливает и потому соглашаться с ним не намерен:
– А катакомбы? Это ж тебе не в сыре дырки. Нам метро, Модест, так все туда и уйдем. А сыщут после в Австралии. Только без толку.
– Дык ездить же людям надо. Такие концы!
– А чего ездить? – перечит Лукич и от неловкости топтания в прихожей снова разливает по стаканам. – Их что, зовет кто куда, людей этих? Сами прутся. Ну, крякнули на посошок.
Крякнули.
– Так присядем?
– Однако ж дел невпроворот.
– Однако ж гость у тебя.
– Однако ж незваный.
Конфуз, думает один. А другой зовет это Пассаж с большой буквы, и что он имеет в виду, живя в нашем городе, сказать невозможно.
– А помнится, говорил ты, Вась, что с трезвым Модестом расплевался. Было? Так со мной дружи. А то фыркать все мы умеем.
– Ты, позволь, Модест, выпивший, а я этого не переношу.
– Дык и сам же, Вась, тоже небось не младенчик с иконочки. А при запахе.
– Не понимаешь. Во мне упругость бытия, азарт, а ты хлюп да хлюп по мелководью. Сплошная лирика. Взяться не за что.
– А мне с тобой, Лукич, душевно по-всякому, – не отступает ММВ. – Друг я тебе уж во всяком случае. Не гнал бы.
– Эх, Модест, а можешь ты, к примеру, сказать, сколько собака с котом цветов различают, а? Слабо?
– Если разобраться, то не все ли равно?
– Если разобраться, то как раз разницу-то и обнаружим.
– Ну и?
– А то, что на самом деле собака видит сорок два цвета, понял? Сорок два! А кошка – всего три: черный и белый. Или наоборот. Запутал, черт.
– Говорю ж, налей.
– Налить налью. И домой заворачивай. Нам тут вдвоем с тобой нечего.
– Как прикажете. Насильно мил не будешь.
– Да уж.
– На коня.
И тут Модест Митрофанович одним махом превращается в редкую разновидность полуденного… (впишите сами), покладистей человека не сыскать днем с огнем, а Василий Лукич по накоплению трансформируется в радикала под следующими буквами… (прошу не стесняться). Эти двое – редкие экземпляры. Нам с вами откровенно повезло. Они встречаются впервые.
Василий Лукич сразу:
– Честь для меня. Прошу в дом. Чем богаты.
А Модест:
– Ну наконец. Давно ж хотел вот так, с глазу на глаз.
И сразу берут быка за рога. Сперва хвать из погреба на стол что под руку подвернулось, а потом уж всю ночь напролет до третьих петухов – о письмах Чаадаева, и как там Герцен с Огаревым на Воробьевых горах и потом в Лондоне, и что декабристы, и Чернышевский с Бакуниным, и почему, и куда подевался чудо-террорист Нечаев, сойдя с корабля на Мадагаскаре; о психиатрии при царе-батюшке и потом, после убиенного, при совдепии и нынче, и, конечно же, о принципах работы фрезерного станка и счетчика Гейгера. Под утро, благо выходной, Лукич-2 зазывает в гости Клавдию с горяченьким, а новообъявившийся Модест Митрофанович Гусь-Хрустальный невозмутим и миролюбив под стать Гаутаме с Говиндой, а при бойкой соседке умилен, как герой сериала, счастливое утро! – но в улыбке его сквозь седую щетину проступает тень несмелой догадки о том, что все, и даже это, может вдруг враз исчезнуть и больше не повториться. Однако кто это знает? И кому тот, кто это знает, уступит место в полдень или на закате, и кто ему придет на смену и завтра и потом, и будет ли знать тот, кто придет, то, что знают тот или этот? Кто знает?
Ведь всякий Модест знаком с прочими Модестами только понаслышке, равно как и всякий Лукич ведает о существовании иных Лукичей исключительно из уст всевозможных Модестов с Митрофановичами. Так тут все устроено. Пока так. Однако живут же Модест Митрофанович с Василием Лукичом, и ничего – дышат, справляются.
Оставим их всех в покое. Во избежание заворота мозгов предоставим каждого самому себе. Возникли, справили бал – и исчезли в декорациях жизни с тем, чтобы снова возродиться при сходных условиях. О, неисповедимы эксперименты Главного Лаборанта над нами, мнящими себя великими экспериментаторами!
Размышляя над этим без печали в компании близких друзей и замечательного марочного вина одиннадцатилетней выдержки, мы приходим к выводу, что при таком положении вещей правомерно допустить, что в свое время жил-был не только этот К. Маркс, но и тот, кому все это сильно не нравилось. И вообще, господа, кроме шуток, а был ли Маркс марксистом? Один из нас, кто разбирается, тут же втолковывает честному собранию, что вся наша так называемая сознательность имеет мощную химическую подоплеку, и с этим по-трезвому не особо поспоришь. Да вы сами знаете.
И вот незабвенная тетя Гера приносит нам на увитый виноградом балкон, с которого видно море, наконец тарелку с брынзой и говорит:
– Мальчики, я вам так скажу. Мы до войны думали, что Карл Маркс и Фрида Энгельс – это муж и жена. А это оказались четыре разных человека.
Лучше не скажешь.
Занавес.
Ирина Ратушинская
Тост
Тетя Песя прибавила в весе
И никак похудеть не могла.
– Ой, – сказала себе тетя Песя
И до моря топиться пошла.
И туда же спешил дядя Боря.
Он виагры три пачки купил.
И шагал он, шатаясь от горя,
Убедясь, что навеки остыл.
За причалами с жизнью прощались,
Лили слезы и он, и она.
Облака над водой улыбались.
В берег пенная била волна.
Но, поднявши глаза, дядя Боря
Вдруг увидел роскошный объем.
И он вздрогнул, как кот на заборе,
Ощутив в организме подъем.
Улыбнулась ему тетя Песя,
И решили они: таки да,
Недопето еще столько песен,
Утопиться успеем всегда.
Шли в обнимку обое от моря,
Целовались, как дети, взасос.
– Будьте счастливы, Песя и Боря! —
Поздравлял их одесский Привоз.
И забыли они за диеты,
За виагры и всех докторов.
Их любовь воспевают поэты
Из соседних и дальних дворов.
Если ночью услышите стоны,
Не спешите скандал поднимать.
Там не мочит никто Дездемону,
Это Песина стонет кровать.
Ну так выпьем, чтоб было у Бори,
Чтобы Песя пекла пироги,
Чтоб мы были здоровы, а в море
Чтоб топилися наши враги!
Владимир Гордон
Династическая хроника
Из одесских легенд
Не клевало. Полдюжины мелких бычков – вот и все, что висело у меня на кукане. У соседа по пирсу, высокого, с седой головой и орлиным «румпелем», на кукане болталось на пару «песочников» больше…
Я начал сматывать удочки, седой тоже засобирался. Снял черные очки, согнул сутулую спину над моей добычей, спросил:
– Вы это домой понесете? Для кошки?
– Не-а, нет у меня кошки. Если хотите – можете взять.
Я протянул ему жалкий свой куканишко.
– Вот-вот… Я этого и хотел. Вместе на небольшую ушицу наберется. Не для меня. Фима-Три помирает, ухи просит…
– Вы прямо как в кино «Чапаев», – улыбнулся я.
– Нет, это из жизни, – ответил он серьезно, – сам Фима-Три помирает…
– А кто это?
– Вы не знаете Фиму-Три? Вы что, приезжий? Ах, одессит… Так никому не говорите про то, что не знаете Фиму и его семейство! С вас будут смеяться! Это же такое семейство! Династия! Короли – и не меньше! Пошли, вы возьмете нам по паре пива, сядем в холодок под тот чумак, и я про них расскажу…
1. Фима-Раз, или Специалист по первому классу
Он начал еще в том веке вместе с императором Николаем II. Талантливо начал. Первым среди одесских воров сообразил применить в своем деле сложную машинерию. Делом он был занят доходным – брал чемоданы, самые дорогие, на выбор. А как красиво работал! Пижоном, одетым во все самое модное, заявлялся он на вокзал, в роскошный зал ожидания первого класса. Входил, садился на дубовый резной диван, ставил у своих ног большой дорогой чемодан из крокодиловой кожи, закуривал питерскую папиросу, сидел, смотрел на публику и ее багаж…
