Роальд Даль - Мой дядюшка Освальд
— Я бросился в больницу и нашел травм-пункт, где английский врач зашивал какому-то туземцу ножевую рану. «Вот, взгляните!» — крикнул я, достал свое хозяйство и взмахнул перед ним.
— Господи, да чем же вы все-таки перед ним взмахнули? — спросила кошмарная Гвендолин.
— Заткнись, Гвендолин, — осадил ее я.
— Спасибо, — поклонился мне майор. — Доктор бросил шить, не закончив шва, и уставился на демонстрируемый мною предмет с некоторой опаской. Я быстро изложил ему всю свою историю, чем не вызвал у него никакого восторга. Против волдырного жука, сказал он мне, неизвестно никаких противоядий. Я нахожусь в серьезнейшей опасности; он постарается мне помочь, но за результат не ручается. Мне промыли желудок и отправили в постель, обложив льдом мой несчастный, болезненно пульсирующий орган.
— Кто это сделал? — спросил кто-то из наших. — Кто вами занимался?
— Сестричка, — сказал майор. — Молоденькая шотландка с роскошными темными волосами. Она принесла лед в маленьких резиновых мешочках и приспособила эти мешочки к месту при помощи бандажа.
— А вы не могли отморозить что-нибудь?
— Как можно отморозить то, что практически раскалено докрасна? — спросил майор.
— И что же было потом?
— Мне меняли лед каждые три часа, днем и ночью.
— Кто, эта шотландская сестра?
— Они дежурили по очереди. Несколько сестер.
— Боже милосердный.
— Недели через две все успокоилось.
— Две недели! — воскликнул я. — Но теперь-то вы здоровы, сэр? Теперь у вас все в порядке?
Майор улыбнулся и отпил вина.
— Меня глубоко трогает, — сказал он, — ваша озабоченность. Вы — разумный молодой человек, хорошо понимающий, что в этом деле главное, а что нет. Думаю, вы далеко пойдете.
— Благодарю вас, сэр, — поклонился я. — Но что же было потом?
— Я вышел из действия на добрых полгода, — смутно улыбнулся майор. — И совсем не из-за трудностей суданской жизни. Да, если уж вам так хочется знать, сейчас я в полном порядке. Я выздоровел буквально чудесным образом.
Вот такую историю рассказал майор Граут на вечеринке, устроенной мною накануне отъезда во Францию. И эта история подала мне идею, она заставила меня глубоко задуматься. Той же ночью, когда я лежал в постели, а рядом стояли упакованные чемоданы, в моей голове начал быстро выстраиваться чудовищно дерзкий план. Я говорю «чудовищно дерзкий», потому что он таковым и был, особенно если учесть, что мне тогда едва исполнилось семнадцать. Оглядываясь назад, я снимаю перед собою шляпу за то, что такое могло прийти мне в голову. Но к утру я уже твердо принял решение.
2
Я попрощался с родителями на платформе вокзала Виктория и сел на поезд, согласованный с паромом и парижским поездом. В Париж я приехал в тот же день и остановился в доме, где отец заранее заказал комнату и пансион. Дом располагался на авеню Марсо, и его хозяева, семейство Буасвен, принимали постояльцев. Мсье Буасвен работал каким-то там мелким чиновником и был столь же невзрачен, как и все это племя. Его супруга, бледная женщина с короткими пальцами и отвислой задницей, принадлежала к той же породе, и я сразу сообразил, что никто из них не создаст мне ни малейшей трудности. У них были две дочери: пятнадцатилетняя Жанетта и девятнадцатилетняя Николь. Мадемуазель Николь являла собой какой-то странный сдвиг: если все остальное семейство было мелким, аккуратным и очень французистым, эта девица имела воистину амазонские пропорции. Мне она казалась некой женщиной-гладиатором. Ростом она была не меньше шести футов и трех дюймов, но притом это был великолепно сложенный молодой гладиатор с прекрасной формы ногами и темными глазами, явно таившими множество секретов. Впервые со времени созревания я встретил женщину не только чудовищно огромную, но также и привлекательную, и это было сильным впечатлением. За годы, прошедшие с того времени, я, конечно же, перепробовал множество крупных девиц и должен вам признаться, что в целом ценю их выше их более миниатюрных сестер. Когда женщина очень крупна, в ее членах заключено больше силы, ну и, конечно же, она являет собой более обширное поле деятельности.
Иными словами, мне нравятся высокие женщины. А почему бы и нет? В этом нет ничего извращенного. Однако извращенным является, по моему представлению, тот странный факт, что, как правило, женщины — все женщины, где бы они ни жили, — питают пристрастие к крошечным мужчинам. Позвольте мне объяснить, что конкретно я подразумеваю под «крошечными мужчинами». Я не имею в виду обычных низкорослых мужчин вроде жокеев и трубочистов. Я имею в виду подлинных карликов, этих крошечных кривоногих парней, которые бегают в широченных панталонах по цирковым аренам. Хотите верьте, хотите нет, но любой из этих крохотулек при минимальных усилиях может довести самую фригидную женщину до умопомрачения. Протестуйте сколько хотите, дорогие читательницы. Скажите мне, что я окончательно сбрендил, что я ошибаюсь, что у меня неверные сведения. Но прежде сходите и побеседуйте с кем-нибудь из женщин, имевших дело с этими невеличками. Она подтвердит мои слова. Она скажет — да, да, да, это правда, боюсь, что так оно и есть. Она скажет, что они отвратительны, но неотразимы. Непомерно уродливый цирковой карлик ростом не больше трех футов шести дюймов поведал мне как-то, что может в любой момент и в любой комнате выбрать себе любую из женщин. Лично я нахожу это очень странным.
Но вернемся к мадемуазель Николь, амазонистой дочке. Она заинтересовала меня сразу, еще прежде, чем мы пожали друг другу руки. Я сжал ее пальцы слегка посильнее, наблюдая при этом за лицом. Ее губы чуть раздвинулись, и между зубами мелькнул кончик языка. Вот и прекрасно, барышня, сказал я себе, ты будешь первая для меня в Париже. И если такой образ мыслей покажется несколько нахальным для семнадцатилетнего мальчишки, должен сообщить вам, что даже в этом нежном возрасте природа не поскупилась для меня по части внешнего вида. Перебирая старые фотографии, я вижу юношу буквально ошеломительной красоты. Это не более чем объективный факт, и было бы глупо с ним спорить. Конечно же, это очень облегчало мою лондонскую жизнь, и я могу честно признаться, что ни разу не сталкивался с отказом. Но я, разумеется, играл в эту игру еще совсем недолго, и в мой прицел пока еще попалось не больше полусотни, ну, может, шестидесяти птичек.
Чтобы приступить к исполнению плана, зароненного в мою голову славным майором Граутом, я сразу же объявил мадам Буасвен, что завтра же утром уеду, дабы пожить у друзей в провинции. Мы все еще стояли в прихожей и только-только завершили ритуал рукопожатий.
— Но, мсье Освальд, — воскликнула добрейшая леди, — вы только что приехали!
— Вроде бы, — сказал я, — мой отец заплатил вам за полгода вперед. Если меня здесь не будет, вы сэкономите на питании.
Арифметика подобного рода смягчит сердце любой французской квартирохозяйки, и мадам Буасвен не выражала больше никаких протестов. В семь часов вечера мы сели ужинать. На стол была подана вареная требуха с луком, каковую я считаю вторым по отвратительности блюдом из существующих на свете. Самое отвратительное блюдо — это нечто, жадно пожиравшееся австралийскими овцегонами.
Овцегоны — я расскажу вам, чтобы при случае это не стало для вас неожиданностью, — овцегоны, или овечьи ковбои, кастрировали баранов следующим варварским способом: двое из них держат животное брюхом вверх за передние и задние лапы. Третий овцегон взрезает пах и выдавливает наружу яички. Затем он наклоняется вперед, сжимает яички зубами, дергает и выплевывает тошнотворный комок в тазик. И бессмысленно убеждать меня, что такого попросту не бывает, — я видел это сам, собственными глазами, в Новом Южном Уэльсе. И эти идиоты еще гордо мне рассказывали, что трое опытных овцегонов кастрируют по барану в минуту и могут это делать с утра до вечера. Ну слегка заболят челюсти, однако оно того стоит, ибо награда велика.
— Какая награда?
— Подождите, — сказали мне загадочно, — скоро вы сами увидите.
И вот тем же вечером я вынужден был наблюдать, как они жарили свою добычу в бараньем жиру на сковородке. Это гастрономическое чудо является, заверяю вас, самым отвратительным, самым тошнотворным блюдом, какое только можно себе представить. Вареная требуха занимает почетное второе место. Однако я отклоняюсь от темы и обязан к ней вернуться. Мы все еще находимся в доме семейства Буасвен и ужинаем вареной требухой. Мсье Б. впал от этой гадости в полный экстаз, он прихлюпывает, причмокивает и восклицает: «Божественно! Неповторимо! Прекрасно!» А затем, покончив с едой, — неужели этим ужасам не будет конца? — спокойно вынул изо рта вставные челюсти и ополоснул их в полоскальнице.
В полночь, когда мсье и мадам Б. уже крепко спали, я проскользнул по коридору в спальню мадемуазель Николь. Она лежала на огромной кровати, а рядом с ней на столике горела свечка. Как ни странно, она приветствовала меня официальным французским рукопожатием, однако могу вас заверить, что то, что последовало дальше, никак нельзя назвать официальным. Я не хочу утруждать вас описанием этого маленького эпизода, ведь он — сущее ничто рядом с главной частью моего повествования. Позвольте мне только сказать, что несколько часов, проведенные в обществе мадемуазель Николь, подтвердили буквально все, что я слышал о парижанках. Рядом с ней ледяные лондонские дебютантки казались окаменевшими деревяшками. Она бросилась на меня, как мангуста на кобру. Неожиданно у нее оказалось десять пар рук и полдюжины ртов. Она была истинной акробаткой, и много раз в вихревом мелькании ее конечностей я видел ее лодыжки сомкнутыми у нее на затылке. Эта девица буквально прогоняла меня через мясорубку. Она испытывала меня на излом и на разрыв. В своем еще зеленом возрасте я не был готов к такому суровому испытанию, и уже через час непрерывной активности у меня начались галлюцинации. Я помню, что все мое тело казалось мне длинным, прекрасно смазанным поршнем, двигающимся туда-сюда по цилиндру со стенками из наигладчайшей стали. Одному лишь богу известно, сколько времени это продолжалось, но в конце концов меня вернул к реальности ее глубокий спокойный голос, сказавший:
