Елена Соковенина - Шел трамвай десятый номер…
– Пардон, дамы, – хрипло молвит один из колонизаторов. – Не хотели вас напугать. У нас завал полный – вчера был международный день бутафора; ну, бутафоры, натурально, отметили, как положено, а к ним и гримеры примазались, так что сегодня никто из них на работу не вышел. Пришлось вот самим дома гримироваться – кто как умеет.
– Мы актеры, – с некоторым запозданием поясняет второй пришелец.
– Театра юного зрителя, – уточняют оба, хором.
– Тьфу ты, Господи, – сердито бубнит Бабуля, нахлобучивая шляпу обратно.
– А я сразу поняла, что это никакие не пришельцы, – нагло врет дама в магнолиевом плаще.
Тут в проход протискивается Мадам, вошедшая в трамвай вслед за актерами. Она хищно оглядывается по сторонам в поисках Фотографа, который, заметив ее, пытается сжаться до размеров теннисного мяча, но тщетно.
– А, вон вы где! – кричит Мадам, словно полководец на поле боя. – Вы-то мне и нужны!
Энергично орудуя локтями и внушительным пакетом печенья, Мадам прокладывает себе дорогу к Фотографу. Приметив даму в магнолиевом плаще, она на мгновение замирает и даже слегка бледнеет, но потом, тряхнув головой, словно отгоняя осу, продолжает движение.
– Доброе утро! – говорит она Фотографу, плюхаясь на сиденье рядом с ним.
– Доброе… утро, – отвечает Фотограф, стараясь звучать холодно, но Мадам не улавливает намеков.
– Я начну сразу с сути, – говорит она и надгрызает печенье. – Угощайтесь, кстати!
Мадам протягивает пакет Фотографу, но тот отказывается угощаться, чему Мадам нескрываемо рада.
– Так вот, вчера я была в драмтеатре…
– О, нет, – предчувствуя неладное, стонет Фотограф.
– О да! – ликующим тоном молвит мадам и вынимает из пакета следующее печенье. – И угадайте, что произошло?
– Актер заметил вас в партере и от пережитого потрясения упал в оркестровую яму? – выдвигает предположение Кондуктор.
– Хам! – молвит Мадам и метким выстрелом отправляет крошку от печенья прямо в глаз Фотографу. – О, простите, я не хотела. Это всё вы виноваты!
Последняя реплика адресуется Кондуктору в комплекте с испепеляющим взглядом. Фотограф, вынув носовой платок, аккуратно извлекает из глаза крошку, а Мадам самозабвенно продолжает рассказ.
– Так вот, я была в театре. Там шла пьеса из жизни парижской богемы. Ну, вы представляете – море абсента, свободная любовь, творческий экстаз и прочее в таком духе.
Фотограф демонстративно зевает, выражая тем самым свое отношение к парижской богеме, в то время как Молодая Особа, сидящая в соседнем ряду, внимательно прислушивается. Ведь вскоре – она уверена – ей предстоит стать частью этого мира, и нужно заранее набираться опыта, чтобы потом не оплошать.
– И там была одна актриса, – продолжает повествование Мадам. – Ах, мне не найти слов, чтобы передать, что сделалось со мною, как только я увидела ее! Я тут же позабыла этого тенора…
Это Актриса
– Мадам, вы меняете предметы обожания быстрее, чем аргентинский жиголо! – комментирует Кондуктор.
– Ой, много вы знаете об аргентинских жиголах! – парирует Мадам и вгрызается в третье печенье. Затем поворачивается к Фотографу и продолжает:
– Она божественна, божественна! Я, знаете ли, ничего такого раньше в себе не замечала, но тут… Когда она стояла на краю сцены, запрокинув голову, заломив руки, и произносила свой трагический монолог… У меня что-то прямо как будто щелкнуло в груди!
– Это у вас, видимо, бронхит, – изучая ногти на правой руке, молвит Кондуктор.
Школьник и Молодая Особа заходятся в беззвучном хохоте, но Мадам не даёт себя сбить:
– Там еще такие слова были… как же… Гм… Гм… Вот только что помнила – и забыла! Это всё вы виноваты! – Она трясёт кулаком в сторону Кондуктора. – А, нет – вспомнила: «Я застрелюсь!» Или всё же «Я утоплюсь»?..
– Я удавлюсь! – бодрым тоном подсказывает Кондуктор, подмигивая Безработному.
– А пойдите вы к черту, хам! – кричит Мадам, но тут же вновь возвращается к повествованию.
– Я должна поведать ей о своих чувствах. И вы мне поможете в этом!
– За что? – стонет Фотограф и закатывает глаза.
– Мы сделаем новое фото. Я в алой тунике, расшитой гиацинтами, а в руках – томик Сапфо…
– А может, сойдут и те фотокарточки, что мы сделали для тенора? Там же флейта, восточные шелка – тоже вполне себе … э-э-э … э-э-э …
– Перестаньте экать! Или у вас внезапный инсульт?
– Инсульт всегда внезапный, – неожиданно встревает Бабуля. – Запланированных инсультов не бывает. Вот у моей приятельницы одной…
– Да ну вас с вашей приятельницей, в самом деле! – раздраженно вскрикивает Мадам.
Затем, повернувшись к Фотографу, шепчет с напором:
– Те фотокарточки не подойдут. Там же флейта, помните?
– По… помню, – лепечет Фотограф, – и что же?
– То же! Флейта – это… – тут Мадам что-то мямлит, – … символ.
– Какой, простите? – не понимает ее собеседник.
– …ес…, – едва слышно бормочет Мадам, – символ.
– Майонез – символ? – Фотограф начинает думать. – Ну, в известном смысле… некоторым образом…Если бы вы объяснили, какое отношение имеет флейта к майонезу…
– Да нет же! – гаркает прямо ему в ухо Мадам, так, что Фотограф подпрыгивает. – Какой еще майонез!
– Флейта – фаллический символ! – громко и достоинством произносит Бабуля, которая всю жизнь до самой пенсии работала в Филармонии конферансье.
Школьник хихикает. Из всего сказанного понял только «майонез», зато видит, какое лицо сделалось у Мадам.
– Да что вы говорите! – картинно пугается Фотограф, прижимая к сердцу ладонь.
– Да! – рявкает та не без облегчения. – И этот символ кажется мне излишним… в новых обстоятельствах. Так что решено – завтра же сделаем новую композицию. Томик Сапфо я возьму в районной библиотеке, а вот алую тунику… впрочем, у моей соседки по площадке я видела как раз такие шторы в спальне – алые, с темно-синими гиацинтами. Думаю, она одолжит мне их на пару часов. А вы поможете мне красиво задрапироваться. Ведь вы же поможете? – грозно спрашивает Мадам.
– Конечно, помогу, – бормочет Фотограф, опасаясь физической расправы.
– Ну, тогда решено, – Мадам довольно вздыхает и откидывается на спинку сиденья.
– «Театр юного зрителя», – объявляет Водитель, и пришельцы покидают салон.
А трамвай номер десять следует дальше строго по расписанию.Красное и белое
– Не может этого быть, – говорит Бабуля, шурша фантиком от мятного леденца.
– Может! – заявляет ей Безработный. – Я сам их видел. Они стояли возле мясной лавки.
Это Безработный
– Но это ничего не доказывает, – говорит Бабуля.
– А у нашей, – продолжает Безработный, – в рукаве была бутылка.
– Как? В рукаве?
Безработный усмехается.
– У меня глаз наметанный, меня не проведешь. Французское белое, сухое.
– Почему именно сухое? – ехидно интересуется Бабуля. – А если оно не белое, а красное? И не сухое, а полусладкое?
– Потому, что вторая дама прямо так и сказала: «Больше всего я люблю красное и белое!» Наша ей: «А я, пожалуй, больше белое. Белое сухое. Ах, это французское вино!». Потом они еще поговорили – тут, врать не буду, не слышал. Но та вроде растерялась. Тихо так что-то говорит. И зырк этак, словно бы стыдится. А наша как подскочит – хвать ее под локоть и повела, и повела. Поволокла!
– Куда? – вытаращивает глаза Бабуля.
– К себе, конечно. В свое логово. Наверное, будет прохаживаться перед ней в своих алых занавесках. С этими, как их…
– Темно-синими гиацинтами, – подсказывает Бабуля.
– Вот-вот, с ними.
– Но вы уверены, что она это она? Та самая?
– Никаких сомнений. Такая высокая особа, знаете, крупная кость, с таким властным уверенным лицом, в таком красном платье, с такими большими…
– Ну, как вам не стыдно! – восклицает Бабуля. – Здесь дети!
Школьник, который качал ногой, делая вид, что смотрит в окно, хихикает. Бабуля берет его за плечи и выпрямляет.
– Сколько раз говорить, не сутулься! Горбатым хочешь вырасти?! Инвалидом хочешь остаться?!
И поворачивается опять к Безработному.
– Так что вы говорите, крупная дама с формами?
– О, да! – восклицает тот. – Еще с какими! Когда она стояла, запрокинув голову, заломив руки, у мясной лавки, я сразу понял, кто она такая.
– А она не говорила что-нибудь вроде: «Я застрелюсь?»
– В том-то и дело, что почти! – Безработный радостно потирает руки. – Она сказала, она сказала… постойте, как же она сказала?
– Боже мой! – говорит кто-то за его спиной.
– Да! – Безработный даже подскакивает на месте. – Вот это самое она и сказала. Боже, говорит, мой.
Тут он оборачивается, видит Мадам, которая как раз вошла в вагон, и испуганно хрюкает. Но Мадам не обращает на него никакого внимания. Она садится на свое любимое место у окна и повторяет:
– Боже мой! Ах, Боже мой!
– Что такое? – спрашивает Бабуля.
– Все кончено, – трагически произносит Мадам, запрокинув голову, заломив руки.
