Марк Твен - Том Соуер за границей
Я и не огорчался ни мало. Я не забіяка и вовсе не желаю драться съ людьми, которые не задѣваютъ меня. По моему, если язычники не лѣзутъ ко мнѣ, то и мнѣ не зачѣмъ лѣзть, и можно оставить все, какъ оно всегда было.
Надо сказать, что Томъ Соуеръ набрался всѣхъ этихъ нелѣпыхъ мыслей изъ романовъ Вальтеръ-Скотта, которые онъ постоянно читалъ. А затѣя его была нелѣпа уже потому, чтогдѣ же ему было набрать столько людей? А если бы это ему даже удалось, то кончилось бы дѣло все же тѣмъ, что его оттрепали бы. Я бралъ у него эти книги и перечиталъ все, что тамъ было на этотъ счетъ: выходить, что очень многимъ изъ тѣхъ, которые побросали свои фермы ради участія въ Крестовыхъ походахъ, пришлось потомъ крайне солоно.
ГЛАВА II
Томъ придумывалъ потомъ еще одно за другимъ, но во всѣхъ этихъ затѣяхъ оказывалась какая-нибудь загвоздка, и ихъ приходилось оставить. Подъ конецъ онъ пришелъ даже чуть не въ отчаяніе. Въ это время сентъ-льюисскія газеты стали много писать о воздушномъ шарѣ, который долженъ былъ перелетѣть въ Европу, и Томъ сталъ подумывать, что было бы не худо отправиться посмотрѣть, что это былъ за шаръ; но онъ все еще не рѣшался. Однако, газеты не переставали толковать все о томъ же, и онъ поразмыслилъ, что если пропуститъ этотъ случай, то другого такого, чтобы повидать шаръ, пожалуй, и не представится. Сверхъ того, онъ узналъ, что Натъ Парсонъ отправляется посмотрѣть, и это заставило его рѣшиться, разумѣется. Онъ не могъ допустить, чтобы Натъ Парсонъ воротился и сталъ бы похваляться, что видѣлъ шаръ, а ему, Тому, пришлось бы только слушать, прикусивъ языкъ. Онъ пригласилъ меня и Джима съ собою, и мы отправились.
Чудный былъ этотъ шаръ, громадный, и съ крыльями, и съ махалами, и съ разными другими штуками, не похожій вовсе на тѣ шары, которые на картинкахъ рисуютъ. Онъ находился въ самой отдаленной окраинѣ города, на пустырѣ въ концѣ Двѣнадцатой улицы. Его обступала громадная толпа народа; всѣ издѣвались надъ шаромъ и надъ самимъ его хозяиномъ, худымъ, блѣднымъ человѣкомъ, съ тѣмъ кроткимъ, знаете, какъ бы луннымъ блескомъ въ глазахъ. Говорили, что шару не полетѣть! Онъ выходилъ изъ себя, слушая эти рѣчи, оборотился къ нимъ, погрозилъ имъ кулакомъ, обозвалъ ихъ скотами и слѣпцами, которые лишь послѣ узнаютъ, что стояли лицомъ къ лицу съ однимъ изъ тѣхъ людей, которые возвышаютъ свою націю и насаждаютъ просвѣщеніе. Они были слишкомъ тупы для уразумѣнія этого, но здѣсь же, на этомъ самомъ мѣстѣ, дѣти ихъ и внуки воздвигнуть ему монументъ, который простоитъ цѣлое тысячелѣтіе, а имя его переживетъ и этотъ самый монументъ!.. Тутъ толпа снова разразилась хохотомъ; стали его дразнить, спрашивать, какъ же онъ прозывался по фамиліи до своей свадьбы, и что возьметъ онъ за то, чтобы опять возвратить себѣ это имя, и какъ звали бабушку того кота, что теперь у его сестры, и всякую другую подобную чепуху говорили, по обычаю толпы, готовой потѣшаться надъ слабымъ. Многое изъ говореннаго тутъ было забавно… очень даже остроумно, не спорю; только мало было благородства и храбрости въ нападеніи всѣхъ на одного, да еще когда они были такъ находчивы и остры на языкъ, а онъ былъ вовсе не мастеръ огрызаться. Да и зачѣмъ старался онъ метнуть чѣмъ-нибудь въ отвѣтъ имъ? Вы понимаете, что ему это не могло принести никакой пользы, а ихъ только тѣшило. Они брали верхъ надъ нимъ, ясное дѣло, но онъ былъ уже таковъ, не могъ удержаться; такимъ уже былъ сотворенъ, очевидно. Въ сущности, былъ довольно доброе существо, не хотѣлъ никого обижать и, оказывался, какъ писали въ газетахъ, по просту геній, но это была не его вина. Не можемъ же мы всѣ быть здравыми: какимъ родился, такимъ и будь. Насколько я могу понять, геніи воображаютъ себя всезнайками и потому ни съ кѣмъ не хотятъ совѣтоваться, а дѣлаютъ все по своему, вслѣдствіе чего люди отъ нихъ отстраняются и презираютъ ихъ, что опять совершенно естественно, Если бы они, геніи эти, были посмиреннѣе, прислушивались бы и старались научиться, имъ жилось бы куда лучше!
Штука, въ которой находился профессоръ, была вродѣ лодки, большой и просторной. Кругомъ въ ней были устроены непромокаемые лари для храненія всякихъ предметовъ; они же могли служить для сидѣнія и для спанья. Мы влѣзли въ лодку; съ нами было еще человѣкъ двадцать; всѣ они осматривали лодку, критиковали то и другое. Между ними былъ и Натъ Парсонъ. Профессоръ суетился, готовясь въ путь, и публика стала уходить, выбираясь по одиночкѣ; старый Натъ вышелъ послѣднимъ. Понятно, что намъ было не съ руки оставлять его позади насъ и мы рѣшили не двигаться, пока онъ не уберется. Такимъ образомъ, оставались послѣдними въ лодкѣ мы.
Но Натъ вышелъ, пора была уходить и намъ. Вдругъ слышу я громкій возгласъ, оборачиваюсь… городъ подъ нами опускается съ быстротой выстрѣла! Я такъ и обмеръ отъ испуга. Джимъ поблѣднѣлъ до-сѣра и не могъ выговорить ни слова, Томъ тоже молчалъ, только казался въ большомъ возбужденіи. А городъ все опускался ниже и ниже, а мы точно висимъ въ воздухѣ, съ мѣста не трогаемся… Дома становились все меньше и меньше, все какъ-то съеживалось, люди и экипажи казались ползущими муравьями или клопами, улицы превращались въ щелки и ниточки; потомъ все слилось вмѣстѣ и города какъ не бывало: вмѣсто него, только большой прыщъ на землѣ. И мнѣ казалось, что теперь можно видѣть все, внизъ и вверхъ по рѣкѣ, на цѣлую тысячу миль, — хотя, разумѣется, настолько бы не хватило. Мало по малу, вся земля оказалась шаромъ, — настоящимъ круглымъ шаромъ темнаго цвѣта съ вьющимися и переплетающимися на немъ свѣтлыми черточками: это были рѣки. А въ воздухѣ становилось порядочно холодно. Вдова Дугласъ все толковала мнѣ, что земля кругла, какъ мячъ, но я никогда не вѣрилъ ничему изъ множества ея суевѣрій, а въ этомъ случаѣ и подавно, потому что видѣлъ самъ, что земля вродѣ тарелки и совсѣмъ плоская. Я ходилъ, бывало, на самую вершину холма, осматривался кругомъ и убѣждался въ этомъ собственными глазами, потому что, по моему мнѣнію, для того, чтобы узнать что-нибудь положительно, лучше всего взять, да и посмотрѣть самому, а не полагаться на одни чужія слова. Но теперь я долженъ сознаться, что вдова говорила правду. То есть, правду относительно всего остального свѣта, но не на счетъ той его части, гдѣ нашъ поселокъ стоитъ: это мѣсто совсѣмъ какъ тарелка, и плоское, могу въ томъ поклясться.
Профессоръ стоялъ все время не двигаясь, точно бы спалъ, но вдругъ очнулся и страшно расходился. Онъ сталъ говоритъ въ такомъ родѣ:
— Идіоты! Они говорили, что не полечу. И стали осматривать все, поглядывать, чтобы угадать мой секретъ. Но я провелъ ихъ: никто не знаетъ секрета, кромѣ меня! Никто не знаетъ, что приводитъ мою машину въ движеніе: это новая сила!.. Новая сила, и въ тысячу разъ могущественнѣе всѣхъ прочихъ на землѣ! Паръ — одна бездѣлка передъ нею!.. Говорили, что я не долечу до Европы. До Европы! Но у меня тутъ запасъ этой силы на цѣлыя пять лѣтъ, а продовольствія на три мѣсяца! Они глупы… что понимаютъ они?.. Толкуютъ, что мой воздушный корабль непроченъ; онъ продержится пятьдесятъ лѣтъ! Я могу, если вздумаю, летать въ небесныхъ пространствахъ всю мою жизнь, направляясь куда захочу, хотя они издѣвались надо мною, говорили, что это невозможно. Невозможно направлять полетъ! Подойди сюда, мальчикъ; нажимай эти кнопки, какъ я тебѣ покажу.
Онъ заставилъ Тома править лодкою, поворачивая ее во всѣхъ направленіяхъ, и Томъ сказалъ, что нѣтъ ничего легче. Профессоръ заставилъ его отпустить насъ почти къ самой землѣ и мы летѣли до того близко къ иллинойскимъ лугамъ, что намъ можно было говорить съ фермерами и слышать всѣ ихъ разговоры, а профессоръ выбрасывалъ при этомъ печатныя объявленія, въ которыхъ разсказывалось о его воздушномъ кораблѣ и о переправѣ его въ Европу. Томъ до того изловчился, что могъ направить насъ прямо на одно дерево, а лишь только мы настигли его, заставилъ лодку взвиться и перескочить черезъ его верхушку. Профессоръ научилъ тоже Тома какъ приставать, и Томъ выполнилъ это преотлично: онъ спустилъ насъ на лугъ безъ малѣйшаго толчка, но едва мы приготовились выйти, профессоръ крикнулъ:- Оставайтесь! И поднялъ насъ мгновенно снова на воздухъ. Это было страсть что такое! Я сталъ умолять его, Джимъ тоже, но онъ только пуще озлился, сталъ бушевать и посматривалъ до того дико, что я сталъ его бояться.
Потомъ онъ принялся снова толковать о своихъ непріятностяхъ, жаловался и ворчалъ на обхожденіе публики; онъ никакъ не могъ переварить этого, особенно же разговоровъ о томъ, что его воздушный корабль непроченъ. Онъ смѣялся надъ этимъ и тоже надъ толками объ излишней сложности механизма, который долженъ былъ, вслѣдствіе этой сложности, постоянно разстроиваться. Разстроиваться! Онъ говорилъ, что скорѣе разстроится сама солнечная система. И онъ приходилъ въ большую и большую ярость; я даже не видывалъ, чтобы кто принималъ такъ къ сердцу подобныя вещи. У меня мурашки бѣгали по тѣлу при взглядѣ на него. Тоже было и съ Джимомъ. Понемногу профессоръ дошелъ до того, что сталъ визжать и кричать, клянясь, что свѣтъ такъ и не узнаетъ его тайны, въ отместку за то, что обошелся съ нимъ подло. Онъ говорилъ, что облетитъ на своемъ кораблѣ кругомъ всей земли, чтобы доказать силу своего изобрѣтенія, а потомъ утопитъ всю штуку въ морѣ, и насъ съ нею, разумѣется. Хуже нашего положенія не могло быть ничего, а тутъ еще ночь наступала.
