Александр Шаргородский - Колокольня Кваренги: рассказы
— Я прошу вас никуда не уходить, — сказал он и, указывая на меня, добавил: — Разверните ребенка.
— Абрам Исаакович! — вскричала бабушка. — Вы, наверное, сошли с ума. Ребенок спит… А между прочим, он ослаблен и, между прочим, не видит материнского молока, а без него далеко не уедешь — так вы хотите лишить его и сна, я вас спрашиваю?
Наступила пауза. Члены бюро, а вместе с ними и папа, в нерешительности переступали с ноги на ногу.
— Ну что ж, — нарушил молчание Первый, — дети — наше будущее. Подождем.
Все расселись вокруг стола и молча стали ждать. Через час Первый спросил: — Простите, он обычно во сколько просыпается?
— Вы знаете, — ответил дедушка, — если он сытно поест, то это надолго. Часов, знаете ли, до семи…
— А сегодня он сытно поел? — поинтересовался Первый.
— Рахиль, сегодня он сытно поел? — спросил дедушка у бабушки.
— Вы знаете, как назло, — печально ответила бабушка, — я ж не знала, что вы придете. — И она тяжело вздохнула.
— Н-ну, т-тогда вот что, — произнес Первый, — чтобы не терять времени… Вы, простите, не против, если мы тут проведем заседание нашего бюро?..
— О чем вы говорите, — дедушка даже встал, — это для нас такая честь. — Рахиль, накрывай на стол!.. У нас там осталась водка?
— Прекратите, — оборвал Первый, — что это вы придумали?..
— Простите, — сказал дедушка, — мы же никогда не были на бюро… А сладкого можно? У нас есть струдл…
Тут не выдержал папа.
— Не членов бюро прошу покинуть помещение!
Бабушка с дедушкой закивали головами, и, схватив меня, направились к двери…
— А ребенка-то зачем? — спросил Первый.
— Но он же не член бюро, — сказал дедушка, и, так как Первый ничего не сумел возразить, они вышли.
Пока на бюро решались неотложные задачи по строительству нового мира в нашем районе, дедушка развернул не по годам кипучую деятельность. Он побежал на окраину города, к Хаиму Кудрявому и умолял его одолжить на каких-нибудь два часа его внука.
Хаим Кудряев не давал, говоря, что без жены он никому внука не даст даже на одну минуту, даже ему, Моисею Соломоновичу.
Дедушка валялся в ногах и умолял Хаима не жалеть ему ребенка и что он даст ему за это последнюю бутылочку вина, и принесет фаршированную рыбу, и будет молиться за него каждую субботу…
— Скажи мне, — говорил он Хаиму, — я тебе когда-нибудь что-либо не позвращал?.. Веревку для белья? Таз? Живую курицу? Ответь, что я не возвратил? Почему ты мне не хочешь одолжить внука?
Хаим упорствовал.
И тогда дедушка решился на крайнюю меру. Он напомнил Хаиму про ту золотую десятку, которую дал ему на хранение в период бурных событий, и которая у Хаима ушла глубоко в землю, а на самом деле лежала на самом дне старого комода, и, если Хаим хочет, то дедушка может ему ее сейчас продемонстрировать.
Хаим не хотел и отдал ребенка.
— На два часа, — сказал он, — максимум!
Когда дед с хаимовым внуком на руках прибежал домой, бюро уже подходило к концу. Заплетающимся языком бабушка сообщила, что уже несколько раз разные члены бюро заглядывали и интересовались, не проснулся ли ребенок, и, что она думала, что, сойдет с ума, поскольку он проснулся и мог их выдать с головой.
— Он еще не обрезан? — поинтересовалась она, кивая в сторону хаимова младенца.
— Нет, — ответил дедушка, — в среду! Они хотели вчера, но, слава богу, там очередь…
Из-за стены время от времени доносились отдельные фразы: «Поручить и проверить», «Доложить о результатах», «Кровь из носу, а к среде», «Кровь из носу, а к субботе». Чаще других доносился голос папы: «А мы заставим», «А мы заставим», «А мы заставим».
Дедушка пригладил свои седые волосы, расчесал бороду, помолился и, взяв на руки хаимова внука, вошел в комнату, где заседало бюро.
— Я извиняюсь, — сказал дедушка, — проснулся… Вы уж простите, что он так долго спал. Младенец!..
Все повскакали с мест.
— Разворачивайте! — приказал папа.
— С удовольствием, — сказал дедушка, — откуда начнем?
— Да все равно, откуда, — выпалил папа.
Дедушка начал осторожно распеленывать ребенка. Он делал это так ласково и нежно, будто был не дедушкой, а мамой. Наконец, он распеленал.
— Вот он, наш клейнер, — сказал дедушка. — А что вас, собственно, заинтересовало?
Папа бросился к хаимову внуку, нырнул куда-то в пеленки и, когда, наконец, вынырнул — лицо его сияло.
— Ну, что я говорил, — восторженно закричал он, — оклеветали!
— Конечно, оклеветали, — повторил дедушка, — а что, собственно, случилось?
— Прошу всех удостовериться, — кричал папа.
Члены бюро в порядке очереди подходили к лежащему на столе младенцу, внимательно что-то осматривали, и многозначительно покачивая головой, отходили.
— Ну, — говорил всем папа, — убедились!.. Удостоверились!
Члены бюро смущенно молчали. Последним подошел Первый. Он глядел и не верил своим глазам — все было на месте.
— Ну? — кричал сзади папа. — Убедились? Провокация!
Папа торжествовал — его честное имя было восстановлено. Он бегал по комнате, прыгал и даже поцеловал одного из членов бюро.
Первый думал мрачную думу. Значит, его обманули. Дезинформировали.
Сегодня в малом, завтра в большом, а послезавтра… Ему стало дурно… И тут его взгляд случайно упал на личико ребенка…
— Простите, — еле слышно произнес он, — тут обман… — Его голос дрожал.
— Какой еще обман? — гремел папа. — Вы, наверное, просто забыли, Наум Лазаревич, каким должен быть настоящий. А ведь у вас, между прочим, тоже в личном деле указано…
— Молчать! — вскричал Первый. — Это Петр! Мой сын.
Члены бюро, папа, дедушка, и даже хаимов внук — остолбенели…
— Извините, — парировал папа — какой же это Петр? Это Григорий.
Первый растерялся. Он редко видел сына, вернее, почти не видел, со дня рождения всего раз восемь-девять, но и этого было много — у него была редкая память, ему было достаточно увидеть раз, чтобы запомнить навсегда. Его можно было разбудить ночью — и он без запинки назвал бы вам любую цифру из пятилетнего плана, дату рождения любого революционного деятеля, а если тот, не дай бог, умер, то и смерти. Число членов партии в любой стране мира, хотя многие из них находились в подполье. И, хотя сын — не план, но и тут он ошибиться не мог. На всякий случай, прежде, чем вступить с папой в спор, он подошел к младенцу и пристально взглянул ему в глаза. Младенец глаз не отвел, и Первый понял, что это все-таки его сын.
— Нет уж, простите, — произнес он, — это, извиняюсь, Петр!..
Папа тоже редко видел своего ребенка, может, на два-три раза больше, чем Первый своего, но ведь и память у, него была гораздо хуже. Он, например, не всегда без запинки мог сказать, в каком году была организована коммунистическая партия Швеции, перевирал имена зарубежных революционных деятелей, особенно китайских и, хотя знал и количество тракторов, выпущенных в тридцать втором году, но во сколько это больше по сравнению с 1913 годом — всегда путал. Поэтому он тоже подошел к столу и приступил к детальному изучению ребенка.
Пока папа детально изучал хаимова внука, дедушка, видимо, отошел от шока, вызванного неожиданным поворотом событий…
— Наум Лазаревич, — начал дедушка, — я извиняюсь, я, конечно, не член бюро, но я хочу сказать, что нам, конечно, очень лестно, что мой внук похож на сына первого секретаря… Это очень почетно… И все-таки, я извиняюсь, это мой внук.
— Абрам, — сказал он, обращаясь к папе, — что вы там изучаете? Вы все равно не помните. Это ваш сын. Это Гиршл!
— Это Григорий! — взревел папа, — запомните раз и навсегда, Моисей Соломонович — это Григорий, Григорий! — И, повернувшись к Первому, сказал: — Это Григорий! Ваш Петр, к сожалению, никак не мог сюда попасть. — Но убежденности в папином голосе не ощущалось. Первый в своей жизни не сомневался никогда и ни в чем. Он всегда принимал единственно правильные решения по любому вопросу, и не имело никакого значения, был он знаком с этим вопросом или впервые об этом слышал. В последнем случае он принимал даже более правильные решения.
Но сейчас, судя по всему, его хотели поставить в тупик, хотели заронить в нем зерно сомнения — этого Первый допустить не мог.
— Это — Петр! — убежденно произнес он и неожиданно для себя добавил: — Кто «за» — прошу поднять руки.
Все подняли руки, а папа — первым.
— Единогласно, — сказал Первый, — переходим к следующему вопросу…
— Одну секундочку, — произнес папа. — Я только хочу заметить, что сын — мой…
Все бюро, как один, непонимающе посмотрели на папу, а Иван Семенович, который был неместный и недавно прибыл с Урала, удивленно спросил:
— Да, но вы же только что голосовали «за».
— Какое это имеет значение, — удивился папа, — я всегда голосую «за» и никогда не иду вразрез с коллективом… Но сын-то мой…
