Сергей Романов - Байки под хмельком
К вечеру накрыли стол и подняли первый тост: «За тех, кто в горах!» Пили и закусывали почти молча. А чего было говорить? Три дня, за которые они одолели только половину горы, были потрачены попусту. Конечно, можно было предпринять ещё одну попытку, но только в следующий раз.
Когда выпили по третьей, Егор Мишурин с горечью сказал: «Я вершину и себя на ней, каждый день во сне вижу. Как только лягу на подушку, закрою глаза и тут же предстает видение: стою я на самом пике, держу в руках флаг нашего института, а внизу города, села, и людишки по дорогам, словно блошки снуют». Все тут же посмотрели под кровать Мишурина, под которой лежал светло-коричневый флаг горного института. А Егор поднял стакан, и не дожидаясь товарищей, опрокинул горькую влагу себе в рот. Рукавом обтер губы и тут же, как подкошенный, повалился, уже во сне ухватившись за настольную скатерть. Это была его доза.
Бутылки с водкой и тарелки с закуской были опрокинуты. А полные тоски сердца крепких ребят требовали утешения. Матерясь, Егора подняли с пола и положили на стол. Укрыли флагом, потушили свет в комнате и ушли в коммерческий магазин. За утешением.
А Мишурину опять снилась отвесная скала. И он с вершины наблюдал за людишками-клопами. Только в какую-то секунду, ему ужасно захотелось пива. Так захотелось, что все вдруг погрузилось во тьму. Он открыл глаза и ничего не увидел. «Наверное, наступила ночь, — подумал Мишурин, — и постарался приподняться. Но правая рука, вдруг потеряла упор и провалилась в пустоту. Тогда он стал нервно шарить ладонями вокруг себя, но каждый раз и справа и слева натыкался на «край обрыва». Теперь-то студент горного института Егор Мишурин понял, что не во сне, а в самом деле оказался на какой-то неизвестной скале. Лихорадочно работала натренированная альпинистская смекалка. Наконец, плод ягодицей ему удалось обнаружить вилку. Он медленно подвинул её к краю и столкнул в пустоту, надеясь по времени полета и звуку падения определить высоту каменного уступа, на котором он находился. Но откуда ему было знать, что вилка зацепились за бахрому флага, которым он был укрыт, секунд десять повисела и, когда Егор попытался осторожно перевернуться, отцепилась и глухо упала на пол. Теперь он окончательно понял, что оказался в роли отца Федора из знаменитого романа, который взобрался на высокую гору, но уже не смог самостоятельно с неё спуститься. И Мишурин вспомнил о своих товарищах и позвал на помощь. Сначала позвал негромко, почти шепотом. Никто не отозвался. И тогда он усилил басы. Вокруг «горы» царила лишь темная тишина. И тогда он заорал во все горло: «Люди, спасите!» Никто не ответил Егору, все-таки нервы не выдержали и его охватила паника.
Когда вдруг загорелся яркий свет и Егор увидел вошедших в комнату друзей с бутылками водки в руках, он подумал, что Господь принял их в рай. Кричать он тут же перестал, но, укрытый флагом горного института, по-прежнему сидел на столе и, улыбаясь до ушей, раскачивался из стороны в сторону.
Инженеры горного дела рассказывали, что в тот памятный вечер их товарищ опохмелялся в последний раз. Три года прошло после того, как они получили дипломы, а Егор Мишурин, побывав в раю, на спиртное и смотреть не может.
1999 г.
Ошибочка вышла
Бабка Настя готовилась к первомайскому празднику. В канун наварила самогонки, подкрасила её жженым кофе, разлила по толстым бутылкам из-под импортных ликеров и все поставила в шкафчик. Благо, другие времена настали и прятать подальше от посторонних глаз, как это было в при советских праздниках, не представлялось нужным. Теперь — вари сколько душа пожелает, выставляй её напоказ — никто и слова не скажет.
И тем не менее, бабка Настя одну бутылочку все-таки припрятала в старый сундук, доставшийся ей по наследству ещё от матери.
Она уселась за стол около окна, порезала соленые огурчики, налила в граненую стопку восемьдесят граммов и задумалась. Вот внучка в люди вышла стала учительницей. А внук, как был в отца вертопрахом, таким же и остался. С одной работы попросили, с другой… Только и знает, что по воскресеньям к ней похмеляться бегать.
Она маленькими глотками выпила стопку, взяла пальцами кружочек огурца и послала его в рот. Нет, подумала она, самогонка получилась славной. Впрочем, как и в прошлый раз и в позапрошлый.
Напротив окна остановилась соседка — тетка Матрена. Бабка Настя тут же открыла форточку, впустив в дом свежей весенний воздух и крикнула:
— Матрена, а Матрена, етить твою мать, ну-ка зайди на минуточку…
Матрена грузно уселась на табурет, подвинула поближе налитую бабкой Настей стопку.
— Ну, Настена, вздрогнем?
— А ведь специально, сучка, остановилась под окнами. Знала, что на стопочку позову, — добродушно сказала своей постоянной компаньонше бабка Настя.
— Дак, от твого дома за версту спиртом несло. Ноги сами и поворачивали, — ответила Матрена, и в два глотка оприходовала содержимое стопки. — Эть, как хороша…
— Ну, что, забрала? — через несколько минут спросила бабка Настя.
— Еще как забрала, — жуя огурчик похвалила самогонку Матрена. Давай-ка ещё по одной…
К вечеру бабка Настя, что очень редко бывало, прилично набралась. Матрена, хлобыстнув на посошок, перетащила бабку на кровать, уложила, накрыла одеялом.
Утром 1 мая, когда к бабке Насте снова заглянула Матрена, старуха только глазами вращала и ни слова не могла сказать. Матрена испугалась, глядя на недвижимое тело совей соседки и поскакала по деревне трезвонить о случившемся. Через полчаса прибежали дочка с внучкой. Сын заявился в праздничном костюме и в галстуке. Поохали, поахали и вызвали врача. Тот поводил ладонью перед глазами, пощупал пульс, смерил давление.
— Парализовало старуху, — констатировал врач и, вздохнув, добавил, Готовьтесь к худшему.
Настена, казалось все слышала, но ответить ничего не могла и только жалобно водила глазами из стороны в сторону. А потом уснула. Все праздничные дни так и пролежала на кровати не двигаясь.
После праздников и родственники и соседи так и решили, что Настена свое отжила. Сын сворил оградку и перетащил её в бабкин двор. Дочка гроб заказала. Поставили домовину на табуретки в сенях. Стали продукты и водку подкупать, чтобы поминки честь по чести справить.
Семь дней в полной недвижимости провела бабка Настя в постели. На восьмой приподнялась и уселась — к полному изумлению дежурившей день и ночь около материной кровати дочки.
— Что вы, мама, лежите, лежите. Вам вставать ни в коем случае нельзя!
Но бабка, видимо, пропустив мимо ушей слова дочери, почти шепотом попросила:
— Ну-ка, помоги мне подняться, — и, придерживаясь за руку дочери, направилась к старому сундуку. — Открой, — скомандовала она и добавила, Там под одежкой — бутылочка должна быть…
Они доковыляли до кухонного стола и бабка Настя опустилась на свой любимый табурет около окна. Вытащила зубами пробку из бутылки и налила в граненую стопку.
— Что вы, мама, делаете! — запричитала дочка.
— Поди прочь! — ответила бабка и медленными глотками выпила самогон. Занюхала заплесневевшей корочкой. Посидела, посмотрела в окно и через несколько минут в глазах появились живые искорки.
— А что это в сенях за домовина стоит?
Дочка нервно теребила в руках носовой платочек:
— Так мы ж думали, вы уже на небеса собрались…
— Я? — изумилась бабка Настя, ошарашенная ответом, Я? На небеса? Вы с ума сошли! Мне только семьдесят четыре! Надо ж, что удумали — заживо похоронить собрались!
Она резво поднялась с табуретки, взяла со стола бутылку, закрыла пробкой и опустила её в огромный карман своего халата.
— Ступай домой, — сказала она дочери.
— А вы?
— За меня больше не беспокойтесь. Я к Матрене…
Из кухни дочь слышала, как бранилась мать во дворе:
— Ироды! И оградку уже припасли! Все стараются меня скорее в сыру землю упрятать.
Хлопнула калитка. А через час из дома соседки Матрены доносилась протяжная песня, исполняемая в два голоса:
— И никто не узнает, где могилка моя…
1997 г.
Завещание
Когда дед Евграфыч, проживший долгую жизнь лихо и весело, стал помирать, то попросил свою старуху собрать рядом всех родных и знакомых. Когда пришедшие по последней воле старика окружили лежанку Евграфыча, склонили головы и стали печальными глазами буравить пол, дед тяжело вздохнул и сделал предсмертное завещание.
— Вы, это самое… — наморщив лоб, почти шепотом сказал он, — свои нюни над гробом не распускайте. Не хрен мою жизнь оплакивать. Дай Бог так каждому прожить. Горе нашу семью обходило стороной, в доме достаток был, да и я за свою жизнь покуражился и повеселился вволю. Столько водочки попил, столько баб перепортил…
