Наталия Ильина - Иными глазами. Очерки шанхайской жизни
«Попрыгунья» забыла обо мне и набросилась на соседа слева, которому, как я слышала, читала свои стихи: «Наступаем, наступаем…»
Так как теперь война — самая модная тема, то «попрыгуньи» пишут, говорят и читают о войне. Они всегда пристально следят за модой. В сущности же, как и во времена Чехова, они пишут, говорят и читают только о себе.
— Я открываю две бубны, а он — пас, — азартно неслось с другого конца стола.
— …и такая тоска. Муж говорит: Сонечка, хочешь новое платье? У меня удачная комбинация с мылом и я все равно хотел тебе сделать подарок. И представьте, милая, даже платья не хотелось! Давно мечтала о синем шерстяном с золотой вышивкой и вдруг — неинтересно! Непременно пойду завтра к доктору. Нервы совсем разгулялись. Жизнь такая скучная. И эта война. Американских чулок во всем городе не достанешь…
Обедом все остались недовольны. Говорили, что сладкое — ужасно. Совершенно безвкусное. И, вообще, месяц назад кормили гораздо лучше.
Картежники страшно нервничали. Они выглядели, как люди, которые опаздывают на поезд, и лихорадочно посматривали на часы. В три — у них был назначен бридж. Они очень торопились. Сладкого не ели. Хором прокричали: «Пас» и быстро исчезли.
Попрыгунья побежала не то на выставку, не то на собрание кружка «Воскресенье — день ненастный». На прощанье сказала, что мы с ней понимаем друг друга, что общество этих людей — ужасно, «настоящее болото», и что мне необходимо пойти с ней немедленно не то на выставку, не то на собрание кружка.
Но я с ней не пошла. Я была уверена, что и там я опять встречу чеховских героев.
На сегодня чеховских героев было достаточно…
На улице было душно. Газетчики продавали экстренный выпуск военных новостей.
И просто не верилось, что где-то в мире грохочет война и ежедневно, ежечасно умирают люди…
Селедка в Шаляпине
Видела собственными глазами.
На портрет Федора Ивановича Шаляпина, небрежно вырванный кем-то из журнала, продавец равнодушно бросил селедку. Селедочное туловище покрыло лицо Шаляпина. Продавец привычной рукой завернул селедку в портрет, покупатель заплатил, взял покупку и вышел.
На небе смеялось солнце. Пахло весной. По тротуару деловито бежал человек с охапкой журналов под мышкой.
— Бегу продавать, — крикнул он мне, — хорошие деньги дают!
В прошлом этот человек занимался изданием художественного журнала. В журнале помещались портреты знаменитых людей и издавался журнал на хорошей бумаге довоенного образца.
— Э, — сказала я, — не останки ли вашего журнала я видела сейчас в лавке? И вам не жалко?
— Чего там, — ответил он, — деньги дают.
И скрылся в солнечной дали.
Сейчас он придет в полутемную лавку. Китаец, хищно выхватив у него из рук журналы, бросится с ними куда-то в глубину, где стоят давно нечищеные, хмурые и ко всему равнодушные весы. Бывший издатель художественного журнала будет нервно следить за колебанием чашек.
Когда-то его журнал был для него источником наслаждений и мук.
— Почему, — яростно кричал он своему помощнику, — почему Анну Павлову разверстали на две колонки, когда я, черт вас раздери, говорил разверстать на четыре и пустить подвалом? Подавать не умеете. И куда вы запихали ее портрет? Почему на последней странице?
Потом номер выходил, а издатель восторгался и хвастался, что портрет Шаляпина был с личной подписью, что такого портрета ни у кого нет…
Вот он стоит в полутемной лавке у двери, за которой визжат и дерутся дети. Он нервно следит за колебанием весов, не вспоминая о прошлой жизни. Он весь в настоящем: правильные ли весы? И сколько фунтов вытянет.
На грустную улыбку Анны Павловой завтра в мясной бросят полфунта печенки… И завернут.
Я видела поэтов, бегущих продавать свои издания.
Тоненькие книжечки, так никогда и не разрезанные, книжечки, которые никогда никому не были нужны и которые поэты, застенчиво улыбаясь, предлагали подарить своим знакомым. Теперь они нужны всем!
Их покупают на вес.
А вы знаете, сколько теперь стоит бумага?
В некоторых магазинах появились надписи:
«Просят уважаемых покупателей приносить свою бумагу для оберток».
Уважаемые покупатели, тем временем, несут продавать свои книги.
Недавно в трамвае…
Соседка справа везла, видимо, сырое мясо. На окровавленной бумаге виднелись строчки:
«…не уходи, — простонала Елена, — я… я пошутила!..
— Я не позволю с собой шутить, — ответил он, и в голосе его зазвенели металлические нотки. Таким она еще никогда не слыхала этот бархатный голос, звучавший всегда так нежно и так…»
На этом бумага рвалась и из нее нагло высовывалась круглая, мокрая, розовая кость.
Некто, стоявший передо мной, иди, вернее, полулежавший на моих коленях — вез овощи. Из кулька красочно высовывалась головка морковки с веселой зеленой прической. Веселая морковка изредка щекотала мое ухо, ибо некто, лицо которого я при всем желании рассмотреть не могла, при толчках прижимал весь кулек к моей щеке. Отклониться я тоже не могла и с горя читала оберточную бумагу.
«Вилла Бальфур, — вскричал он, — вы знаете легенду, связанную с этим домом? Нет? Не может быть!
— Я ничего не знаю, — ответил Гемфри, нервно поеживаясь…»
Тут строчки быстро приблизились к моему лицу и морковкина зелень попала мне прямо в глаз. Откуда-то сверху из неразличимой мешанины голов и плеч раздался голос, хрипло просивший извинения на общепринятом шанхайском наречии:
— Сорри,[1] — говорил голос, — толкаются, черти, чтоб их дьявол… сорри, мадам.
Видимо, это был обладатель морковки и волнующего повествования о нервном Гемфри.
Дальнейшую судьбу Гемфри я так и не узнала. Кулек с морковкой дрыгнул в дверях и скрылся, проглоченный множеством локтей и голов. Хриплый голос доносился уже издали.
«Опен! Уончи го![2] Опен дор[3], русским языком тебе говорят…»
— Вот, — думала я, — заворачивают морковь и мясо в книги. Какие бы они там ни были, но все таки книги! Может быть, впрочем, хорошо, что гибнет вся эта литература про Елен и Гемфри и стихи некоторых поэтов?
Но недавно, купив в магазине четверть фунта колбасы, я увидела на обертке знакомые строчки:
«Прощай, свободная стихия, в последний раз передо мной ты катишь волны голубые и блещешь гордою красой…»
— Э…Э… позвольте! — воскликнула я, — но ведь это Пушкин!
Кощунство! Невозможно! Не хочу этих диссонансов, диких непотребных сочетаний военного времени: Шаляпина с селедкой, Пушкина с ливерной колбасой. Отвратительно!
И я решительно попросила завернуть во что-нибудь другое.
А на другом листке было написано:
«Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ! Не дает ответа!»
На сей раз ливерную колбасу заворачивали в Гоголя.
Вокруг торговались и покупали женщины и деловито укладывали в корзинки свои кульки с провизией. С оберточной бумаги одного из них пел Пушкин, с другого «первым днем творенья» клялся лермонтовский Демон, а с третьего неторопливо рассказывал про детство Лизы Тургенев.
Строчки были окровавлены сырым мясом и засалены колбасой.
На рынок, на вес, на чаши равнодушных, давно не чищенных весов вышли классики!
Люди бегут по улице, таща на продажу любимые книги.
— И вам не жалко?
— А что поделаешь! Знаете, как теперь за бумагу платят?
«Придет ли времечко, — пел Некрасов, — приди, приди желанное»… Он мечтал о том времени, когда «Белинского и Гоголя с базара понесут…»
Случилось наоборот. Их понесли на базар…
Вечно-женственное
В мире гремит война. Рушатся империи. Грохочут танки. Свистят бомбы.
У нас в Шанхае: идут дожди, тротуары затапливаются, потолки обваливаются, население ограбляется, цены растут.
Все это, тем не менее, не способно потушить в женской душе вечно-женственного.
Так из-под обломков разрушенного дома высовывает голову нежная фиалка.
Разговоры:
— Из юбки сделать рукава, живот собрать, чтобы не было видно швов, а спину — из старого светра. Спина, значит, вязаная, а бюст шерстяной. Это очень модно.
— Откуда вы знаете, что сейчас модно? Три года журналов не видим!
— Ах, Боже мой, простая логика. У кого сейчас есть деньги на новую материю? И значит, модно комбинировать!
— Из мужниного жилета спинку, а юбку — ума не приложу из чего… И, как вы думаете, синее можно сочетать со светло-зеленым?
— Чудные «пэддинги»![4] И совсем недорого. По авеню Жоффр направо, потом в переулочек. Номера я не помню. Но, в общем, вы спросите Женю, которая пэддинги делает. Там все знают.
