Мартти Ларни - Хоровод нищих
Йере подошел к женщине и обиженно воскликнул:
– Довольно! Вы не имеете права так говорить об отце и обо мне. Вы здесь работаете служанкой, а не критиком.
Женщина продолжала чистить картошку и высокомерно улыбнулась. Она служила в семье Суомалайненов тридцать шесть лет и прекрасно знала, что угрозы отца и сына лишь слегка сотрясают уши. Им можно говорить что угодно. Защищаться они никогда не умели, да и драться по-настоящему тоже.
– Нечего на меня зенки пялить, – произнесла Импи-Лена.
Йере словно облили холодным душем. Импи-Лена обладала поразительной способностью придавать голосу удивительные интонации и умела так чесать языком, что словами превращала ближнего в ничто. Она была той финской амазонкой, которые время от времени появляются в отечественных кинофильмах, а также общественных прачечных.
Йере не пожелал вступать в домашнюю перебранку. Он собрал листки бумаги, сунул их во внутренний карман пиджака и робко спросил:
– Куда старик подался?
– Пошел бродить по свету, – раздался ничего не пояснявший ответ.
– Когда будет готов обед?
– Через час. Иди проветри мозги.
Йере снял с гвоздя свою трость, поправил очки и направился к двери. Остановился на пороге, словно обдумывая что-то, и попытался, в свою очередь, задать язвительный вопрос:
– А вдруг я пущусь бродить по свету?
– Твои угрозы выеденного яйца^не стоят…
Женщина хотела продолжить, но Йере уже исчез в дверном проеме. Словно в продолжение своих слов, она стала яростно срезать с картофелины кожуру толстыми слоями и сердито фыркнула:
– И того не стоят!
Импи-Лена сегодня была в мрачном настроении. День был невезучий. Утром ошиблась: покупая молоко, нечаянно с прилавка взяла и затолкала в свою сумку пачку масла госпожи Харьюла. Та обозвала ее воровкой, да еще вонючкой.
Днем она, к своему ужасу, заметила, что Хатикакис украл кусок колбасы из кладовки. Она официально предъявила претензии Аманде Мяхкие и потребовала поставить на кла-дрвку новый замок. Позднее выяснилось, что колбасу спер Йере, а не Хатикакис. Как человек, чувствующий свою ответственность за соблюдение порядка, она сообщила об этом Аманде, а та посчитала себя вправе усилить пожелания госпожи Харьюла.
Импи-Лена тяжело, как больше пристало замужней женщине, вздохнула. И у нее были на то свои причины. Ее мужчины едва ли догадывались о том, что все это время живут в основном на ее средства. Тех жалких грошей, которые Йере зарабатывает детективными рассказами и стихами, не хватает на прокорм трех взрослых особей. Импи-Лена расходует накопленные ею годами деньги и даже умудряется сама себе выплачивать из них заработную плату. Но Еремиас Суома-лайнен человек не мелочный. Он не утруждает себя мыслями о том, на что они живут. Считает естественным, что его и сына обслуживают так же, как и в прошлые благополучные годы. У него хорошая память, и, может быть, благодаря ей он ничему не научился.
В открытое окно доносится в комнату грустная песня Малышки Лехтинена. Импи-Лена подошла к окну послушать ее. В глазах ее появилась печаль, грусть маленького, одинокого безымянного человека, на ум пришли дом призрения для бедных и клетчатая одежда его жильцов. Такова жизнь: если провела целомудренную молодость нетронутой, наверняка такой и останешься в старости. Целомудрие женщины – результат отсутствия соблазнов, целомудрие мужчины – проистекает из-за недостатка возможностей, если, конечно, мужчине есть что сохранять…
Тридцать лет служит она семье Суомалайненов, принесла им в жертву лучшие годы, а сейчас впереди бедность и одиночество, постоянные волнения и забота о двух взрослых мужиках. Неудивительно, что она иногда выходит из себя, глядя на двух болтающихся без дела тунеядцев, которые смотрят на окружающий их мир, как на фантастическую сказку.
Импи-Лена закрыла окно и стала накрывать на стол. Песня Малышки Лехтинена принесла ей привет из дома призрения. Верная служанка подошла к керосинке, и уголки ее глаз стали влажными.
Некоторые женщины с грустью вспоминают свою молодость, другие же отправляются на танцплощадку в надежде научиться современным танцам.
Перед тем как спуститься во двор, Йере на мгновение задержался в дверях Гармоники. Ему сейчас опротивела Денатуратная и ее жители. Жажда странствий, блуждавший в его крови инстинкт авантюриста охватывал его, едва он устремлял взгляд на дорогу. Она звала его вдаль, туда, где человеку должно житься весело и привольно хотя бы потому, что сам он ничего подобного не испытал.
Из ворот Гармоники открывался вид на деревню, которая фактически состояла из трех частей. Слева была Долина ужасов, где проживали бедняки на содержании муниципалитета, бродяги, и беззаботные христиане, никогда не пахавшие землю и не собиравшие урожая; в центре расположился так называемый Аспирин, жителями которого были чиновники средней руки, ремесленники и мелкие господа; справа раскинулась Долина любви с добровольным пожарным депо, площадью для торжественных церемоний и танцплощадкой. Гармоника располагалась особняком от всех этих частей. Она незаметно пристроилась с краю Долины ужасов и являлась как бы бородавкой на теле Денатуратной. Для украшения деревни она была слишком велика и чересчур мала, чтобы служить полицейским отделением.
Йере осматривал открывшийся передний ландшафт и думал о грубости Импи-Лены. На память ему пришли подходящие к данной ситуации слова его собрата по перу Оскара Уайльда:
«Женщин можно разделить на две группы: на некрасивых и накрашенных, на злоязычных и глухих».
Йере увидел отца, сидевшего на небольшом пригорке на опушке леса и проводившего свободное время на свежем воздухе, что рекомендуют врачи. Сын направил свои стопы к нему и выдернул его из состояния несбыточных грез. Вид у старика был воистину диковинный: подернутая сединой козлиная бородка направлена в сторону закатывающегося солнца, выцветшая фетровая шляпа валялась на траве, а руки обнимали алюминиевое блюдо Аманды Мяхкие. Сын загородил ему лучи уходящего солнца. Еремиас очнулся и растерянно посмотрел на него.
– А, это ты, – произнес он и машинально одел на голову, как ему показалось, шляпу. Но шляпа оказалась не шляпой, а алюминиевым блюдом Аманды Мяхкие, из которого на его полысевшую голову выпали три сочных кровяных блина.
– Небольшой фокус, которому научился еще мальчиком в Питере, – хохотнул он. – Бери и ешь. Блины вполне приличные, хотя всякая кровь мне отвратна.
Он положил блины в блюдо и протянул его сыну.
– Ешь, ешь. Яда в них нет.
Йере нерешительно откусил кусочек. Будучи прирожденным пацифистом, он тоже чувствовал отвращение к крови.
– Как их готовят?
– Из крови и ржаной муки.
– Я спрашиваю, кто?
– Аманда Мяхкие из Гармоники.
– Ага, Аманда! – воскликнул Йере.
– Ну и что?
– Ничего.
В этот момент их беседу прервал тонкий голосок, исходивший из-за ближайшего куста.
– Дорогие господа, если разрешите, то я составлю вам на минуту компанию. Не возражайте, ибо все гипотезы являются спекулятивными…
Перед Суомалайненами с глубоким поклоном появился Малышка Лехтинен. В блюде у Йере оставался еще один блин. Он попытался спрятать его куда-нибудь, но, не найдя подходящего места, сунул во внутренний карман пиджака.
Отец и сын сидели на лужайке словно невинные агнцы и смотрели на хилого, крошечного мужичонку, который держал под мышкой грубо сделанную мандолину. Малышке Лехтинену дали недельный отпуск. Он являлся подопечным лицом волостных властей, которого иногда отпускали из дома призрения для встреч со знакомыми. Когда-то он играл на скрипке в составе квартета в одном из кинотеатров, сопровождая музыкой немые фильмы. Затем пришло время звукового кино, и маленький музыкант испытал впервые затемнение в мозгах. Он стал уличным музыкантом, сменил скрипку на мандолину и принялся сочинять песни. В поэзии, как правило, рассудок ждет, чтобы кто-нибудь поинтересовался, есть ли он на самом деле. В случае с Аехтиненом разумом поинтересовались власти, и его уличный бизнес на этом закончился.
– Прошу прощения, уважаемые господа. Прекрасное вечернее настроение располагает к музыке. Я всегда делаю различие между музыкальной и логическо-грамматической сторонами языка. Разрешите присесть?
– Пожалуйста, – отозвался Йере и вопросительно посмотрел на отца.
Музыкант принял позу портного, снимающего мерку с клиента. И с места в карьер произнес целый монолог:
– Вы производите впечатление чересчур задумчивых людей, милые господа. Пожалуй, у вас есть причины для грусти, холода, голода. А может, вам просто скучно? Или вас мучают комплексы? Вам известна мораль Рихарда Вагнера? Вот отчего могут возникнуть комплексы. Мой хороший друг Фридрих Ницше считал жалость жизненной позицией, поэтому и относился с отвращением к вагнеровскому Парсифа-лю. Ницше никогда не испытывал чувства жалости. Итак, какова ваша оценка политической ситуации?
