Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
— Ну, ладно, ладно. …сто? Да? Вы хотѣли сказать: «просто»? Послѣ договорите. Пойдемъ.
При его медлительности, у него есть одна чрезвычайная страсть: спорить.
Для того чтобы доказать свою правоту въ спорѣ на тему, что отъ царь-колокола до царь-пушки не триста, а восемьсотъ шаговъ, онъ способенъ взять свой чемоданчикъ, уложиться и, ни слова никому не говоря, поехать въ Москву. Если онъ вернется ночью, то, не смущаясь этимъ, пойдетъ къ давно забывшему этотъ споръ оппоненту, разбудитъ его и торжествующе сообщить:
— А что? Кто былъ правъ?
Таковъ Сандерсъ. Забылъ сказать: его большіе голубые глаза прикрываются громадными вѣками, которые непосѣдливый Крысаковъ называетъ шторами:
— Ну, господа! Нечего ему дрыхнуть! Давайте подымемъ его шторы — пусть посмотритъ въ окошечки. Интересно, гдѣ у него шнурочекъ отъ этихъ шторъ. Вѣроятно, въ ухе. За ухо дернешь — шторы и взовьются кверху.
Крысаковъ очень друженъ съ Сандерсомъ. Иногда остановитъ посреди улицы задумчиваго Сандерса, сниметъ ему котелокъ и, не стѣсняясь прохожихъ, благоговейно поцелуетъ въ начинающее лысеть темя.
— Зачемъ? — хладнокровно осведомится Сандерсъ.
— Инженеръ. Люблю я чивой-то инженеровъ…
Южакинъ.
Четвертый изъ нашей шумливой, громоздкой компаніи — я.
Изъ всехъ четырехъ лучшій характеръ у меня. Я не такъ безшабашенъ, какъ Крысаковъ, не особенно разсудителенъ и сухъ, чемъ иногда грешитъ Мифасовъ; делаю все быстро, энергично, выгодно отличаясь этимъ свойствомъ отъ Сандерса. При всемъ томъ, при нашихъ спорахъ и столкновеніяхъ — въ словахъ моихъ столько логики, а въ голосѣ столько убѣдительности, что всякій, сразу чувствуетъ, какой онъ жалкій, негодный, безталанный дуракъ, ввязашись со мной въ споръ.
Я не теряю пуговицъ, какъ Крысаковъ, не даю авторитетныхъ справокъ о Кунигундѣ и ея дубѣ, не ѣду въ Москву изъ-за всякаго пустяка… Но прислучаѣ буду веселиться и плясать, какъ Крысаковъ, буду въ обращеніи обворожителенъ, какъ Мифасовъ, буду методиченъ и аккуратенъ, какъ Сандерсъ.
Я не писалъ-бы о себѣ всего этого, еслибы все это не было единогласно признано моими друзьями и знакомыми.
Даже мать моя — и та говоритъ, что никогда она не встрѣчала человѣка лучше меня…
Будетъ справедливым, если я скажу нѣсколько словъ и о слугѣ Митѣ — этомъ замѣчательномъ слугѣ.
Митѣ уже девятнадцать лѣтъ, но онъ до сихъ поръ не можетъ управлять, какъ слѣдуетъ, своими тѣлодвиженіями.
Обыкновенная походка его напоминаетъ грохотъ обвалившагося шкапа со стеклянной посудой. Желая пошевилить руками, онъ приводитъ ихъ въ такое бѣшенное движеніе, что оно грозитъ опасностью прежде всего самому Митѣ. Разсчитывая перешагнуть одну ступеньку лѣстницы, онъ, неожиданно для себя, влетаетъ на самый верхъ площадки; однажды при мнѣ онъ, желая чинно поклониться знакомому, такъ мотнулъ головой, что зубы его лязгнули и шапка сама слетѣла, описавъ эффектный полукругъ. Митя бросился къ шапкѣ такимъ стремительнымъ прыжкомъ, что перескочилъ черезъ нее, обернулся, опять бросился на нее, перескочилъ и только въ третій разъ она далась ему въ руки. Вѣроятно, если человѣка заставить носить до двадцати лѣтъ свинцовые башмаки, а потомъ снять ихъ, — онъ также будетъ перехватывать въ своихъ тѣлодвиженіяхъ и прыжкахъ.
Почему это происходитъ съ Митей — неизвѣстно.
О своей наружности онъ мнѣнія очень опредѣленнаго. Стоитъ ему только увидѣть какое-нибудь зеркало, какъ онъ подходитъ къ нему и на нѣсколько минутъ застываетъ въ нѣмомъ восхищеніи. Его неприхотливая натура выноситъ даже созерцаніе самого себя въ крышку отъ коробки съ ваксой или въ донышко подстаканника. Онъ киваетъ себѣ дружески головой, подмигиваетъ, и ротъ его распускается въ такую широчайшую улыбку, что углы губъ сходятся гдѣ то на затылкѣ.
У Крысакова и у меня установилась такая система обращенія съ нимъ; при встрѣчѣ — обязательно выбранитъ, упрекнуть или распечь неизвѣстно за что.
Качества этой системы строго проверены, потому что Митя всегда въ чемъ-нибудь виноватъ.
Иногда, еще будучи у себя въ кабингтѣ, я слышу приближающійея стукъ, грохотъ и топотъ. Вваливается Митя, зацѣпившись однимъ дюжимъ плечомъ за дверь, другимъ за шкапъ.
Онъ не попадался мнѣ на глаза дня три, и я не знаю за нимъ никакой вины; тѣмъ не менѣе, подымаю глаза и строго говорю:
— Ты что же это, а? Ты смотри у меня!
— Извините, Аркадій Тимофеевичъ.
— «Извините»… я тебя такъ извиню, что ты своихъ не узнаешь. Я не допущу этого безобразія!! Я научу тебя! Молодой мальчишка, а ведетъ себя, чертъ знаетъ какъ! Если еще одинъ разъ я узнаю…
— Ты что же это, а? Ты смотри у меня!
— Больше не буду! Я немножко…
— Что немножко?
— Да выпилъ тутъ съ Егоромъ. И откуда вы все узнаете?
— Я, братецъ, все знаю. Ты у меня видишь, какъ пьянствовать! Отъ меня, братъ, не скроешься.
У Крысакова манера обращенія съ Митей еще болѣе простая. Встрѣтивъ его въ передней, онъ сердито кричитъ одно слово:
— Опять?!!
— Простите, Александръ Алексѣичъ, не буду больше. Мы вѣдь не на деньги играли, а на спички.
— Я тебѣ покажу спички! Ишь-ты, картежникъ выискался.
Митя никогда не оставляетъ своего хозяина въ затрудненіи: на всякій самый необоснованный окрикъ и угрозу — онъ сейчасъ же подставляетъ готовую вину.
Кромѣ картъ и вина, слабость Мити — женщины. Если не ошибаюсь — система ухаживать у него пассивная — онъ начинаетъ хныкать, стонать и плакать, пока терпѣніе его возлюбленной не лопнетъ, и она не подаритъ его своей благосклонностью.
Однажды, желаніе отличиться передъ любимой женщиной толкнуло его на рискованный шагъ.
Онъ явился ко мнѣ въ кабинетъ, положилъ на столъ какую то бумажку и сказалъ:
— Стихи принесли.
— Кто принесъ?
— Молодой человѣкъ.
— Каковъ онъ собою?
— Красивый такой блондинъ, высокій… Говоритъ «очень хорошіе стихи»!
— Ладно, — согласился я, разворачивая стихи. — Ему лучше знать. Посмотримъ:
Вы Лукерья Николавна
Выглядите очень славно,
Ваши щеки, какъ малина,
Я люблю васъ очень сильно —
Вотъ стихи на память вамъ,
Досвиданьица, мадамъ.
— Когда онъ придетъ еще разъ, скажи ему, Митя: «досвиданьица, мадамъ». Ступай…
На другой день, войдя въ переднюю, я увидѣлъ Митю.
Машинально я закричалъ сердито обычное:
— Ты что-же это, а? Какъ ты смѣлъ?
— Что, Аркадій Тимофеевичъ?
— «Что?!» Будто не знаешь?!
— Больше не буду. Я думалъ, можетъ, сгодятся для журнала. Я еще одно написалъ и больше не буду.
— Что написалъ?
— Да одни еще стишки.
И широкая виноватая улыбка перерѣзала его лицо на двѣ половины.
Когда мы объявили ему, что онъ ѣдетъ съ нами за-границу — радости его не было границъ.
— Только вотъ что, — серьезно сказалъ Крысаковъ. — Отвѣчай мнѣ… Ты нашъ слуга?
— Слуга.
— И долженъ исполнять все то, что тебѣ прикажутъ?
— Да-съ.
— Такъ вотъ — я приказываю тебѣ изучить до отъѣзда нѣмецкій языкъ. Черезъ недѣлю мы ѣдемъ. Ступай!
Сейчасъ же Крысаковъ и забылъ объ этомъ распоряженіи.
Пятый день сборовъ.
(Мы начинаемъ смутно ненавидѣть Европу, но, вспомня нашихъ подписчиковъ, не ропщемъ и страдаемъ молча. Особенно обратите вниманіе на Сандерса).
Но Митя за день передъ отъѣздом явился къ намъ и сказалъ:
— Готово.
— Что готово?
— Нѣмецкій языкъ.
— Какой?
— Коммензи мейнъ либеръ фрейленъ, ихъ либези, данке, зиценъ-зи, гибь миръ эйнъ куссъ.
— Все?
— Все.
— Проваливай.
Думалъ-ли Митя, что заграницей его постигнетъ такая страшная, никѣмъ не предугаданная судьба.
IIIКраткое описаніе Европы. — Статистическія данныя. — Флора. — Фауна. — Климатъ. — Мои бесѣды съ путешественниками.
Начиная описаніе нашего путешествія, я полагаю, будетъ нелишне дать краткій обзоръ мѣста нашихъ будущихъ подвиговъ…
Европа лежитъ между 36-ой и 71-й параллелями Сѣвернаго полушарія. Мы собственными глазами видѣли это.
Берега Европы омываютъ два океана сразу: Сѣверный Ледовитый и Атлантическій. Не знаю, какъ омываетъ Европу Ледовитый океанъ, но Атлантические — особой тщательностью въ возложенной на него работѣ не отличается — грязи на берегу сколько угодно.
Относительно общей фигуры Европы во всѣхъ учебникахъ географіи говорится одно и тоже:
— «Фигура Европы не представляяетъ никакой правильности… Но если срѣзать три самыхъ большихъ полуострова — Скандинавію, Бретань и Ютландію, то окажется, что форма материка — прямоугольный трехугольникъ».
