Леонид Ленч - Тернистый путь
И сразу стало немножко грустно. Дунул холодный ветер, понес по широким улицам поселка первые желтые листья. Ворчливо и громко стали шуметь дачные сосны.
Дачники тоже уехали как-то все сразу — одной моторизованной колонной. До будущего лета смолк на уютных спортивных площадках собачий лай волейболистов: аут! аут! По вечерам не голосили патефоны на верандах и в поселке стало пустынно и тихо.
Борзихины — Григорий Иванович и Мария Николаевна, муж и жена, — не уехали вместе со всеми из благословенной Клязьмы; они оставались на даче, потому что московское домоуправление подвергло их городскую квартиру затяжному ремонту.
Поздним вечером Борзихины — оба в пальто с поднятыми воротниками — сидели у себя на веранде и ужинали. Вместе с ними ужинал Кока Ленский, начинающий фоторепортер, молодой человек с решительным подбородком, непобедимый волейболист. Он был привезен из Москвы Борзихиным по настоянию Марии Николаевны, чтобы было не так страшно ночевать одним на опустевшей даче.
— Вот так и дрейфуем здесь, как папанинцы, — сказал Борзихин, наливая фоторепортеру водки. — Во всем квартале мы, кажется, одни остались. Выпейте еще рюмочку, Кока.
Кока лихо выпил водку и закусил холодной котлетой.
— Как жутко шумят сосны! — сказала Мария Николаевна и зябко передернула плечами.
— Осень! — определил наблюдательный фоторепортер. — Осенью сосны всегда шумят по-осеннему, а летом — по-летнему.
— А зимой — по-зимнему? — серьезно спросил Борзихин.
— Зимой — по-зимнему.
— А весной — по-весеннему?
— А весной — по-весеннему.
— Жутко, жутко здесь сейчас, — повторила Мария Николаевна и вдруг тонко взвизгнула.
— Ай, кто это?
Борзихин уронил на пол вилку и тихо выругался:
— Черт, что там такое?
— Фу, как я испугалась! — сказала Мария Николаевна и, слабо улыбаясь, положила руку на сердце. — Протянула сейчас ноги — и вдруг уперлась под столом во что-то живое и теплое. У меня все так и оборвалось!
С этими соснами я совсем забыла про Боба. Боб, иди сюда, негодник.
Из-под стола нехотя вылез ирландский сеттер Боб и, зевнув, положил рыжую голову на колени хозяйки. Мария Николаевна сердито шлепнула Боба по курчавому заду:
— Вот тебе! Чтобы не пугал! Марш в угол!
Обиженный Боб вздохнул и, уйдя в угол, стал громко чесаться.
— Одного моего приятеля тоже напугала собака, — сказал Кока, — так он вдруг стал икать. Икал три дня. Чуть не умер!
— Что вы говорите? — удивилась Мария Николаевна и икнула.
Борзихин громко засмеялся. От этого неделикатного смеха икота у Марии Николаевны прошла.
— А жуликам и бандитам здесь действительно раздолье! — сказал Борзихин. — Темно, милиции не слышно и не видно. Выбирай любую дачу и действуй с богом!
— Перестань, Гриша, — робко попросила Мария Николаевна.
— Чего ты боишься? С тобой же двое мужчин. Один Кока чего стоит!
— Минуточку, — вдруг сказал Кока. — Тише! Как будто кто-то кричит.
Дачники переглянулись и стали прислушиваться. Сквозь шум ветра и сосен издали до них донеслись сердитый мужской голос и умоляющий женский. Слов разобрать было нельзя.
— Наверное, Львовы опять поругались, — сказал Борзихин.
— Львовы уже третий день ругаются в Москве. Они уехали вместе с Кустиковыми.
— Тс-с-с! — повторил Кока. — Слышите? Она заплакала!
Борзихины насторожились и вдруг совершенно явственно услышали, как женский голос сказал с отчаянием:
— Боже! Ну не убьешь же ты меня сейчас!
— На нее напали! — зашептала Мария Николаевна. — Надо бежать на помощь! Кока, бегите туда скорей!
— Почему я должен туда один бежать? — сказал Кока тоже шепотом.
— Бегите скорей! Ведь вы же мужчина!
— Григорий Николаевич — тоже мужчина!
— Какой он там мужчина! Возьмите Боба и бегите Нате вам нож.
Кока схватил консервный нож, взял за ошейник Боба и храбро нырнул в темноту. Впрочем, через минуту он снова появился на веранде.
— Я послал Боба, — сказал он по-прежнему шепотом, — пусть он полает за калиткой. Может быть, он его напугает. Давайте еще послушаем
Снова стали прислушиваться. Боб почему-то не лаял. Дико шумели сосны, и опять сквозь этот неприятный шум донесся до Борзихиных клокочущий хриплый мужской голос, такой страшный, что глаза у Марии Николаевны стали круглыми, как пуговицы на пиджаке у Григория Николаевича. Что говорил страшный мужской голос, было не слышно: ветер доносил лишь от дельные слова: «убийством», «жертвой», «месть страшную мою».
— Он задушит ее! — простонала Мария Николаевна. — Мужчины, бегите же туда! Гришка, не смей никуда ходить! А то я буду кричать!
— Пойдемте, Кока, — решительно поднимаясь, сказал Борзихин. — Куда вы дели нож?
— Я потерял его, когда выпускал Боба.
— Возьмите хоть вилку.
Шум сосен на мгновение стих, и далекий отчаянный женский голос с той же явственностью произнес:
— О, убей хоть завтра, но эту ночь дай мне прожить!
— Обождем, Григорий Николаевич, — сказал Кока, стуча зубами, — может быть, она… того… действительно уговорит его… отложить до завтра?
— Не думаю. Этот субъект, видно, не из таковских Он ждать не будет. Мы сделаем так: я поползу по земле и схвачу его за ноги. А вы идите и прямо хватайте за руки.
— Лучше я поползу, а вы идите.
Снова зашумели сосны, снова неразборчиво заклокотал свирепый мужской голос. Это было так невыносимо, что Мария Николаевна, не помня себя, одна выскочила за калитку Мужчины бросились за ней.
Они следовали гуськом, друг за другом, по темной страшной улице: впереди Боб с беспечно поднятым хвостом, за ним Мария Николаевна, потом Борзихин. Сзади полз храбрый Кока.
Борзихины пробежали квартал и остановились, задохнувшись. Было тихо. Лишь сосны по-прежнему шумели под осенним ветром.
— Конечно! — с плачем сказала Мария Николаевна. — Он ее задушил!
И вдруг знакомый по лету, до одури противный голос произнес прямо над их головами:
«Вы только что прослушали финальную сцену из трагедии Вильямса Шекспира «Отелло» в исполнении артистов Радиотеатра Кусайкина и Китайкиной. Сейчас прослушайте вечернюю передачу для домашних хозяек «Новое в штопке чулок».
Борзихины еще смеялись, когда к ним подполз Кока Ленский.
А через десять минут, стряхивая грязь с безнадежно испорченных брюк, фоторепортер говорил:
— А я, пожалуй, не останусь у вас ночевать. Я лучше сейчас поеду в Москву. Нет, нет, не упрашивайте меня!
Борзихины переглянулись и упрашивать его не стали.
КОМАНДИРОВКА
На вокзале Куличева, уезжавшего в Москву в командировку, провожали сослуживцы и жена Елена Сергеевна.
Сослуживцы хлопали тихого Куличева по плечу, давали разные советы и, не скрывая зависти, говорили:
— По ресторанчикам московским небось походишь, Куличище, а? Ох, напрасно вы его одного пускаете, Елена Сергеевна.
— Вы что, с ума сошли? — благородно возмущался Куличев. — Я свою поездочку использую на все сто процентов в другом смысле. Полную совершу культвы-лазку. В Художественный театр схожу — раз; в Большой — это два; дом боярина семнадцатого века осмотрю— это три. Меня очень интересует дом боярина… А товарищу Шумевичу передайте, что смету я мигом протолкну, пусть не беспокоится…
20
Высокая полная Елена Сергеевна с застывшим выражением постоянного удивления на большом, как тыква, лице, строго наставляла мужа:
— Трико мне обязательно привези, шестой размер. А, Наташке ботинки номер тридцать три. Запиши, а то забудешь.
— Тут и забывать нечего. Тебе трико тридцать третий размер, Наташке ботинки номер шесть.
— Как раз наоборот Запиши, Павел, прошу тебя — Потом запишу… Ах, вот и второй звонок. До свиданья, Елена, целую Наташку. Прощайте, братцы. Пока!
Приподнявшись на цыпочках, Куличев поцеловал жену в щеку, пожал руки товарищам и полез в вагон.
В купе Куличев снял пальто, устроил свой чемоданчик на верхнюю полку и с удовольствием закурил. Внимательный наблюдатель, несомненно, отметил бы поразительную перемену во всем внешнем облике Куличева, происшедшую за эти несколько минут, как только он остался один. Справедливость требует отметить, что такие перемены происходили с ним всегда, когда он уезжал в командировку.
На перроне прощался с женой и сослуживцами тихий человек маленького роста в стандартном пальто и теплой шапке-ушанке, а здесь, в купе, лихо заложив ногу за ногу, сидел отчаянный прожигатель жизни, кутила и бретер. Можно было подумать, что заблудшая душа какого-то гусарского ремонтера, слонявшаяся без дела целое столетие, вдруг овладела бренным телом командированного в столицу скромного периферийного служащего.
В поезде, однако, гусарская душа, вселившаяся в Куличева, вела себя довольно прилично. Лишь на каждой большой станции она властно посылала его в буфет пить противную теплую водку и закусывать осточертевшей колбасой. Душа берегла себя для Москвы
