Карел Ванек - Приключения бравого солдата Швейка в русском плену
Русский солдат, услышав этот крик, вытер рукавом грязное лицо, снял ружьё и, подойдя к Швейку, спросил:
– Что тут такое? Тебе дурно, да? Заболел, наверно?
Швейк, тяжело стеная, показал пальцем на чайник. Солдат посмотрел в него и разразился неудержимым смехом:
– Вот дураки! Ведь это махорка, а не чай! Вот как нужно делать.
Солдат вынул из кармана такой же пакетик, из какого Швейк получил в подарок зёрна, вытащил из-за голенища кусок газеты, разорвал её на четвертушки, свернул цигарку, насыпал в неё зёрен, завернул конец, вложил цигарку между зубов, зажёг спичкой и с наслаждением выпустил облако дыма.
– Вот, брат, как надо! Это махорка, русский табак!
Через час Швейк за пятак достал у одного солдата пакетик с махоркой, сделал цигарку из обрывка «Тагеблатта», который остался у него в мешке от того времени, когда подпоручик Лукаш следил по газете за великими победами австрийцев, и подал её капралу, с которым у него завязалась дружба:
– На, сделай себе тоже такую ножку! Они её называют «козья ножка». Черт её знает, что это такое! Ну вот, товарищи, мы скоро всю Россию узнаем, только потихоньку да помаленьку. Хорошо! Да-да!.. …мать!
Через десять минут их снова окружили русские новобранцы, возвращавшиеся с военных упражнений. Заметив швейкову трубку, они загоготали от удовольствия.
– Вот, пан, хорошо! Трубка у него здоровая! Ну как, земляк, скоро война кончится? Много у вас офицеров?
И Швейк, чувствуя удовольствие от того, что на него обращено всеобщее внимание, сказал:
– Хорошо, да-да-да, – протягивая это «да», как засыпающая курица.
К обеду русский солдат принёс две миски, рассчитал пленных по десяти и, не говоря ни слова, указал на миски. Пленные столпились вокруг и принялись хлебать щи. Затем солдат пришёл с кусками говядины, нанизанными на прутья, и с двумя караваями хлеба. Он ушёл и снова принёс в шапке сахару, дал каждому по два куска, и его простодушное, доброе лицо заулыбалось.
– Хорошо в плену, а? Не нужно было воевать! Ничего, в России, в лагерях будет вам хорошо!
Но к вечеру к сараю пришли казаки, защёлкали нагайками, закричали: «Поднимайся, пошёл, пошёл!» – и погнали пленных во двор, а со двора на площадь.
На площади стояли ряды солдат, множество пушек и возов с хлебом, а в углу – бесчисленное голубовато-серое стадо пленных.
К ним подогнали кучку, в которой был Швейк, сейчас же всех окружили, начали орать: «Пошёл, пошёл!» – сами сели на копей, там-сям прошлась нагайка по голове или по спине зазевавшегося пленного, и процессия двинулась вперёд.
По всем дорогам в полях, куда только достигал взгляд, можно было видеть отступающих солдат и обозы. Русские опять отступали – с нервной, раздражительной торопливостью.
Спустя час пленных нагнала тяжёлая артиллерия и въехала в их ряды. Казаки нагайками отгоняли австрийцев в сторону. Потом дорога вообще стала тесна для орудий и повозок, и пленные должны были идти в стороне полями, лугами и болотами.
Так шли до утра без отдыха, а сзади казаки подгоняли отставших ударами кнута. Перед рассветом пленных согнали в широкую долину, разрешили им сесть и отдохнуть часок.
Потом стала слышна непрерывная канонада, снова раздалось: «Пошёл, пошёл!» – и измученная, истерзанная, сонная и голодная масса пустилась в поход. В полдень прошли Кременец, к ночи достигли Шумска.
Там менялось этапное начальство. Пришли русские унтеры с фонарями и начали кричать: «По четыре! Становись по четыре!»
Потом шли и считали, путались, ругались, возвращались, снова, снова считали, опять ругались и путались. Потом распустили пленных по ригам. Но едва те легли, – вернее, свалились на землю, опять явились солдаты с криком: «Выходи, выходи! Надо вас сосчитать!»
Все должны были выйти на улицу. Русские солдаты выстраивали пленных по четыре в ряд, а какой-то офицер ходил, тыкал в первого в ряду пальцем и считал: «Раз, два, три, четыре…» А когда дошёл до цифры сорок, спутался, вернулся и начал снова. На сорока опять споткнулся и начал орать:
– Вот, сволочь германская, австрийские морды! До самой смерти их, проклятых, не сосчитаешь! Нужно им каждому морду набить!
А Швейк, удивлённый такой слабостью в математике, не удержался, чтобы не сказать, когда офицер прошёл мимо него:
– Братец, мне кажется, ты считать не умеешь. Не дай Бог, если я у тебя пропаду: тогда тебе ваш царь снесёт голову.
Считали их до рассвета, гнали в риги, из риг – опять на улицу, но так и не сосчитали. Наконец офицер послал их ко всем чертям, сказал им на ночь »…вашу мать, сукины дети!», и Швейк, все время бывший с капралом, наконец-то добрался до заслуженного отдыха.
Этапный начальник Шумска, полковник Лазарев, был мужчина честный, последовательный и властный, ненавидевший до смерти немцев и других врагов России. Когда ему утром доложили, что прибыли шесть тысяч пленных, он оделся, обошёл несколько риг и проявил нескрываемую радость по поводу того, что чехи добровольно сдаются русским. Он спросил у Швейка, откуда он, и когда услышал, что из Праги, то сказал с улыбкой:
– А, Прага, я её знаю. Оттуда к нам пришли благоверные Кирилл и Мефодий. Но теперь там живут одни германцы; французы их оттуда скоро выгонят, потому что это недалеко от Парижа. Знаете, город Пильзен, где варят такое хорошее пиво? Мы этот Пильзен, чехов и другие сорта славян освободим. Карпаты тоже ведь большой город?
И Швейк, вежливо козыряя, ответил на эту великодушную декларацию:
– Рад все это слышать, ваше благородие. Я вас, правда, не совсем понял, но думаю, что вы говорите так же глупо, как покойный наш лейтенант Дуб, который нам тоже все что-то хотел показать. Хорошо, да, да, да.
На этом они расстались.
Шесть тысяч пленных, которым по приказу военного начальства нужно было дать в Шумске обед, хлеба, сахару и чаю или, в случае невозможности это выполнить, выдать по двадцать пять копеек на человека, немало озаботили полковника Лазарева.
На маленьких счетах, лежавших у него на столе; он сосчитал, что это обойдётся в тысячу пятьсот рублей, а фотография красивой девочки, стоявшая возле счётов, напоминала ему, что у него дочь, приданое которой он до сих пор добросовестно проигрывал в карты. В его душе возникла тяжёлая борьба.
– Разве послать в интендантство за хлебом? Это обойдётся не менее девятисот рублей. Дать им чаю и сахару – сто, а то и двести лопнет. Вот черт возьми!
Два часа происходила душевная борьба, два часа полковник боролся с искушением и, когда появился адъютант, приказал ему энергичным голосом:
– Пленных немедленно же отправить дальше. Еду они получат на следующем этапном пункте, куда я уже телефонировал. Прикажите, чтобы в котлах была горячая вода, и пусть пьют её сколько хотят. Между ними есть немцы, у-у – стервы! – мадьяры – сволочи и чехи – славный народ, за который мы воюем.
Адъютант отдал честь, буркнул: «Будет исполнено», щёлкнул шпорами и вышел. Полковник упал в кресло, вытер платком вспотевший лоб, остановил свой полный любви взгляд на фотографии и счетах, потом вскочил, открыл двери и крикнул адъютанту:
– Прикажите, чтобы нагрели хорошенько воду, пусть топят изо всех сил, пускай вода будет не ниже ста двадцати градусов, по крайней мере та, которую будут пить славяне – сербы, поляки и чехи; пусть они видят, что великая Россия чувствует по-славянски, пусть они узнают славянское гостеприимство и доброе русское сердце!
Через некоторое время послышались крики русских солдат, сгонявших пленных в одно место, и сильный грудной голос адъютанта, приказывавшего топить котлы и обращавшегося к пленным со словами: «Хлеба в России достаточно и воды тоже хватит».
Снова начался отчаянный счёт, продолжавшийся почти до полудня. Затем пришли старые русские ратники в чёрных шапках, на которых блестел крест. Они стали посреди пленных, разделили их на две части и закричали:
– Шевелись, ребята! Ну, вперёд!
– А я думал, что они нам дадут есть, – заметил капрал, обращаясь к Швейку. – Посмотри-ка на эти котлы, какой из них идёт пар!
Глубоко задумавшийся Швейк не ответил. Вдали снова загремели орудия, и Швейк, обводя взглядом ряд котлов, сотрясавшихся под напором пара, процедил сквозь зубы:
– Жрать нечего! А это пускай выпьют сами русские.
Процессия потянулась по полевой дороге, как жалкое стадо скота. Конвойные, славные и добродушные ратники ополчения, как только город исчез из виду, надели на плечи ружья, к которым вместо ремней был привязан шпагат от сахара, наломали у ручья длинных ивовых прутьев и, мирно посмеиваясь, погнали пленных, как стадо гусей.
Их удивляло количество пленных, и, глядя на толпу, они гадали о том, что война скоро кончится и они разойдутся по домам. Одни утверждали, что в Австрии никого уже нет, что русские забрали всех в плен и что эти вот – последние.
Догадки о скором конце войны возбуждали в них прекрасное настроение. Когда кто-нибудь из пленных падал от изнеможения, они понукали его идти сперва уговорами, а когда это не действовало, начинали толкать под ребра ногой или прикладом винтовки.
