Лана Мациевская - Хвост судьбы (сборник)
Но сегодня Артура особенно утомил тяжёлый подъём. Он сел на землю, прислонившись спиной к нагретому августовским солнцем камню, и, казалось, задремал. Дункан, не теряя времени, начал выбирать место для своего тайника. Легко перепрыгнув пролом стены, он нашёл под полуразвалившейся лестницей очень удобное углубление и начал сосредоточенно копать, не выпуская изо рта косточки, – мало ли вокруг охотников на такое богатство! Правда, вскоре Дункан понял, что выбрал неудачное место: вырыв довольно глубокую ямку, он уже собрался было опустить туда кость, когда лапы внезапно заскользили по какой-то твёрдой и гладкой поверхности. Бросать начатое дело на полпути было не в характере гордого шотландского «горца». Дункан решил во что бы то ни стало откопать мешающий ему предмет и, несмотря ни на что, зарыть любимую косточку именно здесь! Работа продолжалась, и тут в проломе стены показалось лицо Артура.
– Дункан, ты здесь? Чем это ты так занят?
Дункан поднял на хозяина перепачканную в земле голову и виновато заскулил.
– Ну-ну. Я же не сержусь. Заканчивай, и пойдём домой, – добродушно усмехнулся Артур. – Хотя погоди… Что это там у тебя?
Отодвинув плечом собаку, старик сам склонился над ямкой, разгрёб руками землю и извлёк на свет божий небольшую шкатулку, обитую проржавевшим железом. Подняв с земли камень, Артур сбил им маленький замочек и с каким-то необъяснимым волнением открыл крышку. В шкатулке лежал плотно свёрнутый свиток, по виду очень древний. С замиранием сердца Артур развернул его. Текст, написанный по-латыни (Артуру повезло: он прекрасно знал латынь со времен обучения в Эдинбургском университете), практически не пострадал от времени.
«Сим удостоверяю, что я, Томас Уркворт, оруженосец благородного барона Седрика Мак-Гира, присутствовал на тайном обряде святого венчания барона с леди Абигайль Мелроуз, совершённом епископом Инвернесским сего дня 15 июня в лето от Рождества Христова 1314-е. Боясь быть убитым за свободу родной земли от власти проклятых англичан, благородный барон повелел не дожидаться объявленного дня свадьбы и совершить обряд немедленно и тайно, дабы, если будет на то воля Божья, в назначенный день объявить пред всеми о свершившемся счастливом событии. Эту грамоту, подписанную самим епископом Инвернесским, благородным бароном и благородной леди, мне, Томасу Уркворту, надлежит свято хранить до дня 15 августа лета от Рождества Христова 1314-го. Да благословит нас Господь милостивый и всемогущий. Аминь».
Артур долго не мог прийти в себя, вновь и вновь перечитывая строки, которым было уже почти семьсот лет. Что сталось с этим Томасом Урквортом? Почему он закопал грамоту под стенами родового замка Мак-Гиров, а не отдал леди Абигайль после смерти Седрика? А может, оруженосец сам пал в бою вместе со своим господином? На эти вопросы ответов не было. Но грамота была! Грамота, доказывающая, что Роберт Мак-Гир – единственный законный наследник баронского титула и замка Глэнн. Роберт Мак-Гир – прямой предок Артура Мак-Гира! И эту грамоту нашла собака Артура!
Дункан, который тем временем уже успел закопать свою кость, терялся в догадках: чем он обидел своего хозяина, ведь у того в глазах стояли слёзы. Может, снова откопать косточку да и отдать её хозяину – от такой великолепной кости любой утешится! Но расставаться со своим богатством Дункану не пришлось.
– Ты хоть понимаешь, что для меня сделал? – прерывающимся голосом спросил старик, гладя шелковистую шерсть собаки. – Чем я теперь тебе обязан? Да что я! Все Мак-Гиры, все прошлые и последующие поколения нашего рода. Видно, недаром на нашем родовом гербе изображена собачья голова. И я знаю, как мне отблагодарить тебя. Когда я восстановлю для нашей семьи баронский титул и вновь приобрету в собственность замок Глэнн, то обязательно заведу целую отару овец, и ты будешь их пасти. Ты ведь об этом мечтаешь, правда? А своим детям и внукам завещаю обязательно держать у себя колли – нашего ангела-хранителя. Отныне и во веки веков в окрестностях замка Глэнн будут пастись овцы под присмотром благородных шотландских овчарок.
Так в Хайлэндсе родилась ещё одна шотландская традиция.
Система Станиславского
Аплодисменты заглушили шорох опускающегося занавеса. Актёры вышли к самому краю рампы, взялись за руки и несколько раз дружно поклонились залу. Очередное «чудо перевоплощения» и «прикосновение к прекрасному» в областном Театре драмы и комедии им. К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко подходило к концу…
Два закадычных друга, ведущих актёра театра, на которых держался весь основной репертуар, Фёдор Степанович Светлоярский и Пётр Петрович Котович-Пальченко (в честь них коллеги в шутку называли родной театр «Имени Светлоярского и Котовича-Пальченко»), опережая других, поспешили за кулисы. Там их традиционно ждали два самых верных и преданных друга – ждали, от нетерпения помахивая куцыми хвостами. Эти двое носили ещё более громкие имена – Константин Сергеевич и Владимир Иванович. Кому-то может показаться оскорбительным называть животных именами великих режиссёров (стоит ли говорить, что «помахивающие хвостами» были собаками). Но только не преданным своей профессии актёрам!
Так уж распорядилась судьба, что ни у Фёдора Степановича, ни у Петра Петровича не было семьи. Всю свою любовь, силы и время они отдавали театру, ставшему для них даже не вторым, а первым домом. Здесь они начинали свою карьеру простыми статистами и практически одновременно дослужились до звания заслуженных артистов РФ. Грузный, громогласный Фёдор Степанович, кутила и весельчак, которого за глаза называли Барином, был душой компании. Пётр Петрович, наоборот, небольшого роста, подвижный, острый на язык – не каждому было приятно оказаться героем его беспощадных эпиграмм. Друзья играли в одних спектаклях. Если коронными ролями Светлоярского были Ноздрёв, Городничий и Фамусов, то Котович-Пальченко блистал в ролях Чичикова, Хлестакова и Молчалина. Постоянно находясь рядом на работе, отдыхать они старались тоже вместе. Идея завести собак пришла к ним почти одновременно, и, взяв из одного помёта щенков русского спаниеля, ни Фёдор Степанович, ни Пётр Петрович долго не раздумывали, как их назвать, – естественно, эти очаровательные и любимые существа должны были олицетворять смысл жизни своих хозяев, всё самое дорогое и уважаемое. Вот так и «родились» на свет Константин Сергеевич, принадлежавший Светлоярскому, и Владимир Иванович, «вошедший в семью» Котовича-Пальченко.
Псы росли буквально за кулисами. Из уважения к их хозяевам, «ветеранам сцены», дирекция закрывала глаза на двух шатающихся по театру и путающихся под ногами спаниелей. Их полюбили буквально все – от старика гардеробщика Степана до главного режиссёра Вениамина Платоновича Петухова. Правда, и собаки вели себя всегда вполне прилично: во время спектакля они тихо сидели за кулисами, смотрели на игру хозяев и даже, казалось, имели собственные театральные пристрастия. Если бы кто-нибудь был способен понимать язык собак, то, скорее всего, стал бы свидетелем следующего диалога:
– Нет, не тот нынче театр! – вздыхал, зевая, Константин Сергеевич. – Ну что сегодня опять дают? «Кота в сапогах», эту пошловатую пьесу, наглядно демонстрирующую, как низко пал вкус современной публики. На что только тратит свои силы и свой великий талант мой Фёдор Степанович?
– И не говорите, голубчик! – соглашался Владимир Иванович, устраиваясь поудобнее и кладя голову на передние лапы. – Я вот вообще современные пьесы не люблю. «Кошка на раскалённой крыше»! Теннесси Уильямс! Всё это – тлетворное влияние Запада. У нас что, русских спаниелей, то есть я хотел сказать, драматургов не хватает? То ли дело старый добрый Островский с его гениальной пьесой «Не всё коту масленица»!
Нелюбовь обоих «театралов» к кошачьему племени коренилась не столько в их собачьей природе, сколько в твёрдом знании одного нерушимого «закона кулис» – спектакль способна сорвать только кошка, вышедшая на сцену во время представления. Но ни Константин Сергеевич, ни Владимир Иванович на этот счёт абсолютно не опасались и были совершенно уверены в том, что уж в их-то «храме искусства» никаких кошек нет и быть не может. В этом они фатально заблуждались.
Кошка, вернее, кот в театре жил. Правда, обитал он не за кулисами, а в буфете. И принадлежал буфетчице тёте Вале. Зная об этом, Фёдор Степанович и Пётр Петрович в своё время позаботились о том, чтобы не нервировать буфетчицу и не допускать своих питомцев в её епархию. Сам же кот пределов буфета старался без надобности не покидать: его «и здесь неплохо кормили»! Этот котяра был весьма колоритной личностью. Звали его Матрас. Во-первых, из-за полосатого, как у подавляющего большинства этих необходимых спальных принадлежностей, окраса. А во-вторых, больше всего на свете он любил поесть, то есть, по выражению гардеробщика Степана, «набить матрас». «Набивал» его кот с завидной регулярностью, и, благодаря щедрости тёти Вали, стал настолько толстым, что издалека напоминал пуфик с длинным хвостом. Предпочитал целыми днями спать в углу барной стойки и никаких мышей, естественно, не ловил, да и вообще вряд ли знал, кто такие мыши. Дремучесть Матраса не имела пределов.
