Александр Покровский - 72 метра
Приехали! Поле чудес в Стране Дураков. Выбирай себе любую лунку, садись и кидай в нее золотой. Наутро вырастет дерево, и на нем будет полным-полно золотых для Папы Карло. Просто полно.
Сто миллионов Буратин! Столько же миллионов Папа Карл!»
«Как нам реорганизовать Рабкрин».
«А-На-Хе-Ра?! И так полная жопа амариллисов! Робеспьеры! Ну решительно все Робеспьеры!»
«Все на борьбу с Деникиным!»
«Увесистый мой! Ну зачем нам такой примитив? Не будем падать от него на спину вверх ножками».
«О соцсоревновании».
«— Вип-рос-са-лий!!! Шампанского сюда! Я буду мочить в нем свою печаль.
— Звезда души моей, временно не ложьте грудь ко мне в тарелку, я в ней мясо режу».
Хлоп! Это зам захлопнул мой конспект, тяжело дыша. Тут же потянуло гнилью. Кошмар, что было после. Но все вскоре обошлось. Все мои замы рано или поздно приходили к мысли, что я слегка не в себе.
Деревянное зодчество
Наше начальство решило в одно из летних воскресений одним махом окончательно нас просветить и облагородить.
Для исполнения столь высокой цели оно избрало тему, близкую нашему пониманию, оно избрало автобусную экскурсию в Малые Корелы — в центр Архангельского деревянного зодчества.
И вот рано утром все мы, празднично убранные, частично с женами, частично с личным составом, приехали в этот музей под открытым небом.
Матросы, одетые в белые форменки, тут же окружили нашего экскурсовода — молодую симпатичную девушку. Легкое летнее платьице нашего экскурсовода, насквозь прозрачное, в ласковых лучах северного солнышка, волновало всех наших трюмных, мотористов, турбинистов четкими контурами стройных ног. Турбинисты пылали ушами и ходили за ней ошалевшим стадом.
И она, раскрасневшаяся и свежая от дивного воздуха и от присутствия столь благодарных слушателей, увлеченно повествовала им об избах, избушках, лабазах, скотных и постоялых дворах, о банях, колокольнях и топке по-черному.
— А как вас зовут? — спрашивали ее смущающиеся матросы в промежутках между бревнами.
— Галина, — говорила она и вновь возвращалась к лабазам.
— Галочка, Галочка, — шептали наши матросы и норовили встать к ней поближе, чтоб погрузиться в волны запахов, исходивших от этих волос, падающих на спину, от этих загорелых плеч, от платьица и прочих деталей на фоне общего непереносимого очарования.
Мы с рыжим штурманом осмотрели все и подошли к деревянному гальюну, который являлся, наверное, обязательной частью предложенной экспозиции: сквозь распахнутую дверь в гальюне зияли прорубленные в полу огромные дырищи. Они были широки даже для штурмана.
— Хорошая девушка, — сказал я штурману, когда мы покинули гальюн.
— Где? — сказал он, ища глазами.
— Да вон, экскурсовод наш, неземное создание.
— А-а, — сказал штурман и посмотрел в ее сторону. Штурман у нас старый женоненавистник.
— Представь себе, Саня, — придвинулся он к моему уху, не отрываясь от девушки, — что это неземное создание взяло и пошло в этот гальюн, и там, сняв эти чудные трусики, которые у нее так трогательно просвечивают сквозь платье, оно раскорячилось и принялось тужиться, тужиться, а из нее все выходит, выходит. Вот если посмотреть из ямы вверх, через эту дырищу, как оно выходит, то о какой любви после этого может идти речь? Как их можно любить, Саня, этих женщин, когда они так гадят?!
— М-да, — сказал я и посмотрел на него с сожалительным осуждением.
Наш рыжий штурман до того балбес, что способен опошлить даже светлую идею деревянного зодчества.
Посылка
Минеру нашему пришла посылка. А его на месте не оказалось, и получали ее мы. С почты позвонили и сказали:
— Ничего не знаем, обязательно получите.
Ох и вонючая была посылка! Просто жуть. Кошмар какой-то. Наверное, там внутри кто-то сдох.
Запихали мы ее минеру под койку и ушли на лодку. Минер наутро должен был появиться, он у нас в командировке был.
Жили мы тогда в казарме, без жен, так что вечером, когда мы вернулись в свое бунгало, то сразу же вспомнили о посылке. Дверь открыли и — отшатнулись, будто нас в нос лягнуло, такой дух в помещении стоял сногсшибательный.
Кто-то бросился проветривать, открывать окна, но дух настолько впитался в комнату и во все стены, что просто удивительно.
С такой жизни потянуло выпить. Выпили, закусили, старпом к нам зашел, опять добавили.
— Слушайте, — говорит нам старпом минут через тридцать, — а чем это у вас воняет? Сдохло что-нибудь?
— У нас, — говорим мы ему, — ничего не сдохло. Это у минера. Ему посылку прислали с какой-то дохлятиной.
— А-а-а… — говорит старпом.
Долго мы еще говорили про минера и про то, что раньше не замечали, чтоб он такой гадостью питался, выпили, не помню уже сколько, и тут вдруг запах пропал. Ну просто начисто исчез. И даже наоборот — запахло чем-то вкусненьким.
— Интересно, — сказали мы друг другу, — чем это так пахнет замечательно?
Достали мы посылку и тщательно ее обнюхали. Точно, отсюда, даже слюнки у нас побежали.
Вскрыли мы посылку. Всех заинтересовало такое чудесное превращение. В ней оказался крыжовник — ягода к ягоде. Сеном он был переложен. Сено, конечно же, сгнило, а крыжовник был еще в очень даже хорошем состоянии. И пах изумительно. Наверное, его просто проветрить нужно было.
Вытащили мы крыжовник и съели, а сено покидали минеру назад в посылку, заколотили ее и затолкали ему под койку. Вкусный был крыжовник. Отличная закусь. Ничего подобного я никогда не ел.
А утром, мама моя разутая, глаз не открыть. Вонищ-ща! Голова раскалывается. Жуть какая-то. Даже открытое окно не спасает. И тут открывается дверь — и появляется наш минный офицер. Вошел он, и, видим, повело его от впечатления. Наши, глядя на него, даже лучше себя почувствовали.
— Что это у вас тут? — говорит он, а у самого глаза слезятся. — Ну невозможно же… Что вы тут всю ночь делали?
— У тебя надо спросить, — говорим мы ему. — Слушай, минер, а ты сено вообще-то ешь?
— Какое сено?
— Как это какое? — говорим мы. — Тебе сено в посылке прислали. А оно по дороге сдохло, не дождалось, когда ты его счавкаешь. Вон под кроватью лежит. Мы его сдуру вчера открыли — думали, лечебное что-нибудь, так чуть концы не отдали.
Достал минер посылку, сморщился и пошел выбрасывать. А мы даже смеяться не могли. Ослабели сильно. Больно было в желудках.
Сучок
Только с моря пришли, не успели пришвартоваться, а зам уже — прыг! — в люк центрального и полез наверх докладывать о выполнении плана политико-воспитательной работы. Крикнул в центральном командиру: «Я доложить!»— и полез. Мы все решили, что о плане политико-воспитательной работы, а о чем еще можно заму доложить? Он этим планом всех нас задолбал, изнасиловал, всем уши просверлил. Наверное, о нем и полез докладывать, о чем же еще? Да так быстро полез. Любят наши замы докладывать. Даже если ничего нет, он подбежит и доложит, что ничего нет. Чудная у них жизнь. Как только он полез докладывать, за ним крыса прыгнула. Ее, правда, никто не заметил. Крыса тоже торопилась; может, ей тоже нужно было доложить. И попала она заму в штанину и с испугу полезла ему по ноге вверх. Зам у нас брезгливый — ужас! Он моряка брезгует, не то что крысу. Он как ощутил ее в себе — его как стошнило! Мы глядим — льется какая-то гадость из люка, в который зам полез доложить о плане, потом шум какой-то: там-тарарам-там-там! — ничего не понятно, а это зам оборвался и загремел вниз. Крыса успела из штанов выскочить, пока он летел, а он так и впечатался задом в палубу, и копыта отвалились, в смысле башмаки отмаркированные, и лбом ударился — аж зрачки сверкнули. Так и не доложил. Сучок.
На торце
Федя пошел на торец пирса. Зачем подводнику ходить на торец пирса, когда вокруг весна, утки и солнце вот такое, разлитое по воде? А затем, чтобы, нетерпеливо путая свое верхнее с нижним, разворотить и то и другое, как бутон, достать на виду у штаба и остальной живой природы из этого бутона свой пестик и, соединив себя струей с заливом, испытать одну из самых доступных подводнику радостей.
На флоте часто шутят. Разные бывают шутки: веселые и грустные, но все флотские шутки отличает одно: они никогда потом без смеха не вспоминаются…
Не успела наступить гармония. Не успел Феденька как следует соединиться с заливом, как кто-то сзади схватил его за плечи и дернул сначала вперед, а потом сразу назад!
У подводника в такие секунды всегда вылезают оба глазика. С чмоканьем. Один за другим: чмок-чмок!..
Танцуя всем телом и чудом сохраняя равновесие, Федя начал оголтело запихивать струю в штаны, как змею в мешок. Пестик заводило взбесившимся шлангом… и Федя… не сохранив равновесия… с криком упал обреченно вперед, не переставая соединяться с заливом. Казалось, его стянули за струю. Он так и не увидел того, кто ему все это организовал, — некогда было: Федя размашисто спасал свою жизнь. Его никто не доставал…
