Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Перемещенное лицо
– Я думаю, – сказал Сталин, расстегивая верхнюю пуговицу суконного кителя, – что становится жарко, и давайте, может быть, пройдем по той аллее, там больше тени.
– Хорошо, – согласился Трумэн и пошутил: – Видите, я ваши предложения принимаю безоговорочно.
Оба посмеялись, после чего Сталин сказал, что у него тоже есть маленькая просьба, настолько маленькая, что ему, фактическому главе государства, даже неудобно просить главу другого государства, но…
– Вам, наверное, докладывали, что один советский самолет совершил вынужденную посадку на американском аэродроме.
Трумэн, конечно, соврал, что он ничего об этом не слышал. Сталин, естественно, ему не поверил, но вынужден был сделать вид, что верит, и вкратце рассказал историю, согласно которой советский самолет «Ил-10» совершенно случайно заблудился в воздухе и совершил вынужденную посадку на американском аэродроме. Американские власти незаконно удерживают самолет, летчика и стрелка-радиста, так вот нельзя ли в это дело вмешаться и вернуть на родину самолет вместе с экипажем?
– Хорошо-хорошо, – пообещал Трумэн, – я прикажу с этим делом разобраться, но теперь я вспоминаю, что я об этом что-то все-таки слышал. Я помню, мне говорили, что самолет ваш, господин маршал, не заблудился и не мог заблудиться, потому что просто перелетел через узкую речку, а ваш летчик как будто, как мне докладывали, попросил у наших властей политического убежища.
– Ну и что? – сказал Сталин. – Мало ли кто у кого чего попросит. А вы ему откажите.
Трумэн остановился и взял Сталина за пуговицу френча. Очень фамильярно. Сталину это не понравилось. С ним никто так не позволял себе обращаться. Даже Черчилль.
– Маршал Сталин, – сказал Трумэн взволнованно. – Поймите меня правильно. Я не могу выполнить вашу просьбу.
– Не трогайте мою пуговицу! – вскрикнул Сталин и всхрапнул от негодования. Трумэн испуганно отшатнулся. Он слышал, ему Ален Даллес докладывал, что у Сталина есть странная привычка: в приступе крайнего негодования он, бывает, всхрапывает, как лошадь.
– Сядьте, – Сталин взял себя в руки и указал собеседнику на ближнюю скамейку, – успокойтесь и подумайте, что вы говорите. Просьбу летчика вы исполняете, а мою не можете?! А кто он такой?!
– Он, – сказал Трумэн, – ваш полковник. Герой Советского Союза!
– Ну и что? Я тоже Герой Советского Союза. А что, если я попрошу у вас политического убежища?
– Вы? – Трумэн растерялся и даже слегка вспотел от такого предположения, хотя понимал, что оно сделано не всерьез. Правда, как всякий наивный американец (а все американцы, включая даже президентов, наивны), он был уверен, что все неамериканцы хотели бы стать американцами и стали бы, если бы у них образовалась такая возможность. И маршал Сталин, разумеется, тоже хотел бы стать американцем, но у него такой возможности нет, потому что у него осталось бы в России двое детей. Но все-таки…
– Если бы вы попросили о политическом убежище, – сказал Трумэн с улыбкой, дающей понять, что это всего лишь шутка, – ваша просьба, вероятно, была бы рассмотрена вне всякой очереди.
– Не сомневаюсь, – согласился Сталин без всяких шуток, – но я патриот и родину свою на ваши гамбургеры не променяю. А полковник Опаликов – предатель. Вы, американцы, очень любите предателей и перебежчиков на вашу сторону. Вы не понимаете, что предательство никогда нельзя поощрять. Человек, предавший свою родину, чужую предаст тем более. Ну, хорошо, ладно. Забирайте этого предателя себе, можете оставить себе даже и самолет, но уж стрелка-радиста, я вас очень прошу, верните.
Трумэн сказал, что самолет он как раз охотно вернет, а что касается стрелка, или как он там называется, он хотя политического убежища не просил, но как будто тоже не рвется обратно. Сталин стал опять заметно сердиться и всхрапывать: что, значит, рвется – не рвется, вас просят отдать, так отдайте. Трумэн извинялся, прикладывал руку к сердцу, объяснял, что конституция Соединенных Штатов не позволяет ему лишить человека права на политическое убежище. А если он нарушит конституцию, то в дело вмешается Конгресс.
– Представьте себе, – сказал Трумэн, – вы нарушили вашу конституцию, что сделал бы с вами в подобном случае ваш Верховный Совет?
– Что сделал бы со мной Верховный Совет? – переспросил Сталин и, когда он представил, что сделал бы с ним Верховный Совет или что он сделал бы с Верховным Советом, начал так хохотать, так ржать почти что в буквальном смысле и дергать правой ногой, словно пытался кого-то лягнуть. Трумэн посмотрел на кремлевского переводчика и тихо спросил, не нуждается ли маршал Сталин в медицинской помощи. На что переводчик холодно ответил, что здоровье товарища Сталина всегда бывает только отличным и медикам около него делать нечего.
23
В это время в замке, где происходила конференция, раздался громкий звонок, перерыв окончился, оба лидера поспешили в зал заседаний и там договорились о многом, но не о том, что обсуждали в парке. Тут они никакого согласия не достигли, поэтому сразу после заседания оба поспешили в свои резиденции, откуда президент Трумэн послал приказ военно-воздушным силам ускорить подготовку к сбросу атомной бомбы на Хиросиму, а маршал Сталин, в свою очередь, позвонил маршалу Малиновскому и приказал ему готовиться в спешном порядке к выступлению против японской Квантунской армии, которую следует разгромить, пока этого не сделали американцы.
Несмотря на все эти события Джордж Перл, он же Георгий Иванович, еще какое-то время возился с Чонкиным, но уже не допрашивал, а так – опекал. И странным образом к нему привязался. Ему столько пришлось общаться с людьми неискренними и лукавыми, что простой, бесхитростный и не имевший никаких задних мыслей Чонкин чем дальше, тем больше ему нравился.
24
Однажды, ближе к вечеру, Перл пришел к Чонкину с большим холщовым мешком. Высыпал содержимое на кровать. Там был новый гражданский костюм-двойка. Брюки и пиджак темно-серые, а еще были рубашка светлая, галстук вишневый и черные туфли. К брюкам – не ремень, а подтяжки. Перл велел немедленно переодеться. Чонкин даже и во сне представить себе не мог, что когда-то такую шикарную одежду ему к себе придется прилаживать. Его пальцы, много чего умевшие, долго возились с пуговицами, а что делать с подтяжками и галстуком, он и вовсе не знал. Пришлось звать на помощь Георгия Ивановича. Перл помог: подвел его к большому зеркалу в прихожей. Чонкин не поверил своим глазам, что отраженный в стекле элегантный молодой мужчина имеет прямое к нему отношение. Перл тоже был доволен:
– Ну, Ваня, ты прямо премьер-министр! Ну ладно, пойдем, нас ждут.
– Кто? – спросил Чонкин.
– Увидишь.
Перед домом стояла большая легковая машина с американским флагом на капоте. Перл открыл заднюю дверцу и впустил Чонкина. Сам зашел и сел с другой стороны. Сказал водителю:
– Летс гоу.
Въехали в город. Попетляли по каким-то улицам и остановились у большого серого здания с шершавыми стенами и двумя белыми колоннами у входа. Здесь стояла толпа журналистов, вооруженных фотоаппаратами. Журналисты, завидев вылезавшего из машины Чонкина, кинулись на него, как стервятники на добычу. Засверкали слепящие блицы, запахло горелым магнием. Чонкин отворачивался от одной вспышки и попадал под другую. Одновременно со вспышками на него посыпались вопросы по-английски, которых он не понимал, и по-русски, которые ему надоели:
– Мистер Чонкин, кто вы? Зачем вы нужны были генералиссимусу Сталину?
– Мистер Чонкин, что вы думаете о правах человека в Советском Союзе?
– Мистер Чонкин, вы будете просить политического убежища?
– Мистер Чонкин, являетесь ли вы членом коммунистической партии?
– Молчи! – шепотом велел Чонкину Перл. – Никому ни на что не отвечай.
Он шел первым, раздвигая толпу плечом, и тащил за собой Чонкина, как на буксире. Внутри, у входа в просторный вестибюль, два морских пехотинца требовали предъявить документы, открыть портфели и дамские сумочки. У Чонкина не было ни портфеля, ни дамской сумочки, а документы за него показал Перл.
Пробились в большой зал со сценой и рядами кресел, спускавшимися к ней. На креслах первого ряда лежали бумажки с надписями «Reserved». Перл две бумажки с кресел посередине убрал, усадил Чонкина и сам опустился рядом. Стол на сцене, покрытый красным сукном, с графином и четырьмя стаканами, напомнил Ивану его предвоенную армейскую службу, когда накануне 23 февраля, 1 мая, 7 ноября и 5 декабря их сгоняли в такой же примерно зал (только поменьше) для прослушивания очередного праздничного доклада. Там тоже был стол, покрытый красным сукном, и графин на столе, и трибуна рядом со столом, и два портрета – справа и слева от сцены. И здесь были два портрета. Только не Ленина и Сталина, как там, а Сталина и Сталина. Что Чонкина несколько удивило.
Он думал, что здесь Сталина не очень-то уважают. А оказывается, Ленина не уважают, ни одного портрета не вывесили, а Сталина уважают, да еще как! Вон с двух сторон прилепили, чтобы и тем, кто справа сидит, хорошо было видно, и тем, кто слева. Чтоб они головами зря на вертели.
