Михаил Мишин - Почувствуйте разницу
…Нет, мать у меня, конечно, — в цирк не надо ходить! "Иди, — говорит, — к юристу, пусть посоветует". Я ей говорю: "Мне главное, чтоб ты перестала советы давать". И сестрица тоже: "Я говорила, я предупреждала. Ну вот и получила. За что боролась, на то и напоролась…" Обе до смерти надоели. Мать прямо с утра начинает причитать: "Что теперь будет, что теперь будет". Я ей говорю: "Что будет-то? Что со мной будет, с тобой два раза было: нас у тебя две дочки. А сколько еще могло быть, я у тебя не спрашиваю". Я ей сказала — она мне по морде. "Дура! Ты не понимаешь! Это так опасно — особенно первый раз!.." Опасно… Первый раз все опасно. Гагарину вон тоже опасно было, он же полетел!.. Значит, хотел очень. А когда хочешь, про опасность не думаешь. А сестрица: "Сама виновата, доигралась! Ты знала, что у него семья!" Ну и что? Ну и знала. Сама бы помолчала лучше насчет семьи. Я тебя, по-моему, не спрашиваю, с кем ты на лыжах катаешься, когда Колька в плаванье. Семья… Банально до ужаса. Как в телевизионных фильмах: она его любит, а у него семья. Ну, знала, знала я, что семья у него. А если я его люблю?.. От матери умрешь. "Ты, — говорит, — ему на работу сообщи. Пускай они меры к нему примут". Я говорю: ага, я сообщу, они меры примут — и у меня это пройдет. Я говорю: и не смей его подлецом называть! Я говорю: что ты вообще понимаешь? Что ты в людях-то понимаешь? Кого ты видала в жизни-то в своей, кроме нашего папочки? Ну и молчи… "Подлец". А что он подлого сделал? Он что, меня обманом заманил? Он мне что, соврал что-нибудь? Я говорю: тебя же, я знаю, только одно волнует. Так ты не бойся, у нас сейчас не каменный век. Сейчас это — на раз. Да-да, за что боролась, на то и напоролась. И не жалею ни капельки. Потому что у меня, по крайней мере, такое было, что вам и не понять никогда… Да за один тот день, когда мы на машине… Он же водит как бог… Дождина жуткий, дороги вообще не видно, а мы идем — сто. У него одна рука на баранке, другая у меня на плече. И музыку включил… И смеется: "Сладкая жизнь мелкой буржуазии". Здорово! Чуть не убились… А тот день, когда на пляже… Такое место нашли полжизни! Солнце, песок и, главное, никого! И мы рядом лежим, и он мне что-то рассказывает. Говорит, говорит… А я лежу, глаза закрыла — ничего не понимаю, что он говорит, и мыслей никаких в голове. Только — что рядом, и все… Один такой день и был… Нет, конечно, были… Но такой — один… Самое смешное, я, в общем, всегда знала, что так будет. Я же видела все время, как он мучается. Он потому что очень человек честный, он ужасно порядочный. Я и не встречала таких. Он врать совершенно не мог. Ну а тут он все время мучился, потому что все время приходилось врать. Ему же все время надо было оттуда ко мне уходить — и там врать. А потом от меня уходить. Ну, мне-то он не врал, но ему казалось, что и мне он тоже врет. В общем, смех. Как в кино в этом — "Осенний марафон". Мы вместе смотрели. Смешной фильм, хороший. Но я ему сказала: чего ты мучаешься? Я тебя люблю. Мне от тебя не надо ничего. Вру, конечно. Мне его ужасно хотелось вырвать оттуда, я б, наверное, даже и смогла. Только он бы потом мучился… А может, и не смогла бы… А он, смешной, господи… "Я, — говорит, — без тебя не могу!.. Но понимаешь…" Да молчи, говорю, дурачок, понимаю… Ну, в общем, вот так… Ну а тогда он пришел, еще ничего не сказал, я поняла: все. Он там что-то начал, что-то хотел объяснить… Глупый, конечно. Хотя ему тоже несладко было… Ну я говорю: "Так! Шампанского сюда! Прощальный банкет!.." Потом заорала чего-то, как дура, вся в соплях… Потом ничего, шампанского выпили… Ну, первое время, конечно, каждую ночь подушку — насквозь, это уж как положено. Потом нормально… Сестрица только достает все время: "А может, оставишь?" А мать тут же: "Оставишь! А кто же ее с ребенком-то?" Вот дуры, ей-богу… А вот интересно, что бы он сделал, если б узнал? Ага, взять позвонить его жене: так, мол, и так, хочу поделиться большой радостью. Как посоветуете назвать?.. Смех, конечно… Нет, вот интересно, что когда у других — так вроде до чего банально, а когда это с тобой… Ну ладно, за что боролась… Значит, ему так надо было. Значит, так должно было быть… А мать с сестрой, конечно… Жалко их обеих, между прочим, я все равно счастливей их, сестрица-то мне, точно, даже завидует… Да ничего, выживу, господи, о чем речь… А захочу оставлю, и все… Сидит сейчас дома у себя небось… Решил он! Ну, ну, тихо… Все нормально… И чтоб не приставали ко мне больше с этим… У нас это на раз. У нас не Италия какая-нибудь. Это там, говорят, папа против… Только бы он не позвонил… Только не надо звонить мне… Только без глупостей…
Сюжет
— Ты не муж!
Логично. Раз я не желаю стоять как идиот в этой проклятой очереди, значит, не муж. У нас с ней уже давно все логично.
— Возможно, — достойно отвечаю я. — Хватит того, что ты моя жена.
— Словоблудие! — кричит она. — Ты посмотри, тут уже не повернуться!
— А ты поизящней, — бормочу я, отводя глаза от пустых бутылок, занимающих полкухни. — И вообще, дай спокойно поработать.
— "Поработать", — с невыразимым презрением произносит она.
Хлопает входная дверь. Я остаюсь один.
Сажусь за письменный стол. Чистый лист бумаги, вставленный в машинку, — мучительное зрелище. Говорят — сюжет. А что сюжет, когда его потом надо на бумагу… С бутылками, кстати, надо что-то делать. Но вот так взять и сбить человеку рабочее настроение? Да, со всем этим надо что-то делать…
Я долго смотрю на машинку. Потом решаюсь, кладу пальцы на клавиши и…
Звонок…
Открываю.
Яйцеподобная лысая башка на длинной нечистой шее, в круглых очках поблескивают пьяные глазки, рот растягивает сладчайшая улыбка — все это вырастает из невозможного цвета и помятости пиджака, под которым расхристанная рубашка с болтающейся пуговкой, — все это размахивает руками, сопит, кланяется, словом, выражает мне нежнейшие чувства любви и преданности.
Сосед в субботнее утро.
— Ми-шень-ка! — Соседа качает ко мне, и известный запах объясняет его радужное настроение. — Мишенька! Вы благороднейший человек!..
Так, ясно. Раз "благороднейший" — значит, три рубля. Если "надо бы выручить", то рваненький. А "благороднейший" — нет, не меньше трешки. Откуда это у него? Нет, что я благороднейший, это как раз понятно — не отказываю, а вот откуда у него этот слог? Прямо какой-то чеховский приказчик, ей-богу.
— А супруга дома? — Сосед проникает с лестничной площадки в коридор. — Ирочка — благороднейшая женщина! — Тут он показывает мне три узловатых пальца и подмигивает. — Не извольте беспокоиться! В среду ав-вансик, все возверну в лучшем — ик! — виде…
Лысое яйцо на вертлявой шее озирается по сторонам.
— Супруги-то нету?.. Ай-ай-ай, Мишенька, ай, шалун! Ха-ха-ха!.. А моя-то стерва… — Тут изыски ему изменяют, тут он прост, как семейная доля. — Стерва-то моя, Мишенька, — он плаксиво кривит губы, — она ж меня била!.. Била же!..
Впрочем, тут же опять источает радостную улыбку, и, пока я достаю трешку, он уже просочился на кухню.
— Ай, по-соседски! — Он кошачьим движением хватает зелененькую. — Ай как славно-то! Не извольте беспокоиться!..
Я заверяю, что не изволю, и уже собираюсь выпроводить, но тут взгляд его падает на пустые бутылки. Сосед смолкает и сопит, слегка покачиваясь. Горный орел завис над добычей.
— Бутылочки, — нежно произносит он. — Ай-ай-ай!.. Все пишете, Мишенька, все пишете… Благороднейшее… И молочные тоже!.. А вот сейчас… Как сосед — соседу… В знак уважения… Сейчас ты мне рюкзачок!..
От возбуждения он даже пританцовывает. Я несу рюкзак, очень в душе довольный. (Сосед — влиятельный человек в торговом центре, где выступает то дворником, то подсобником, то кем-то еще. Так что неудобства я не испытываю. К тому же я предвкушаю ее реакцию, когда она увидит, что бутылок нет. И свое холодное достоинство: "В угоду твоим прихотям я должен жертвовать работой, в то время как ты…" И т. д.)
Сосед, сидя на корточках, причмокивая, сопя, приговаривая, запихивает бутылки в рюкзак и еще в две сетки — я действительно поднакопил… Лысое яйцо покрывается капельками пота. Навьючив на себя рюкзак, взяв в руки сетки, он какой-то извивающейся, неверной походкой движется к выходу.
— Не извольте беспокоиться, — заверяет он меня еще раз.
Я опять даю ответные заверения, хотя неясное сомнение закрадывается мне в душу.
— Сейчас мы Генке… Натюрлих… Безо всякой очереди. — Голубой глаз подмигивает. — По-соседски…
Он с трудом переступает через порог, выходит на лестницу. Бутылки нестройно звякают.
— А уж за уважение-то рублик, это уж конечно, — бормочет он, подходя к ступенькам. — Это уж как вы благороднейший…
Я закрываю дверь. В сущности, славный мужик. Ну, позволяет себе, но ведь никогда никакого хамства. Откуда у нас вообще это право — сверху вниз? Что я о нем знаю? А сам-то, ты-то кто такой со своим снобизмом?..
С вялым самобичеванием нравственного порядка иду к письменному столу. Сажусь. Подношу пальцы к клавишам.
