Джон Барт - Химера
– Извини, – сказал он. Я схватил его за руку. – Привычка, – сказал он, – Для представления во время приемов у меня есть специальный лакей. Сейчас-то он ни к чему, я могу начать историю где угодно, и она так сама и пойдет, ты увидишь, связанная воедино, словно созвездие, ежели ты поднаторел в звездах и они тебе внятны. Меня зовут Кефей – царь Эфиопии, а? Скоро подойдет и моя жена, Кассиопея, – сейчас она занята, моет волосы. И Андромеда, Персей, все остальные, они тоже подойдут, ты увидишь и их.
Я провел рукой перед его остановившимися глазами.
– Нелегкое, знаешь ли, дело – быть царем Эфиопии; еще труднее быть мужем царицы и отцом принцессы; но труднее всего быть тестем златоволосого героя-победителя. Все, чего когда-либо жаждал я сам, это спокойной жизни: покровительствовать торговле, собирать книги, умиротворять богов, удачно выдать дочку замуж, подстригать кусты, возиться с внуками, оставить после себя Эфиопию не хуже, чем ее получил. Слишком длинный список.
Если не считать, что ее изваяниям не дано слез, можно было подумать, что я взглянул на первую Медузу.
– Но я никогда не был царем, – продолжал Кефей, – только супругом царицы. Ее величество Кассиопея, в ней-то и коренится вся история; вот почему все мы здесь – на радость и горе. Клянусь небесами, она прекрасна! Я могу вспомнить, словно это было вчера, первый раз, когда… забыл. Андромеда? Это была твоя мать! Забыл. – Он нахмурился; казалось, вот-вот в голове у него прояснится.– Нет, помню, помню! Зевс Аммон, все собирается воедино!
– Ты знаешь, Кефей, где ты сейчас?
– Занимаюсь своими делами, – сказал он, но не вполне подходящим к случаю тоном, – В саду, конечно же; лето уже на исходе, виноград и помидоры уродились на славу, а вот бобам не помешал бы дождичек. Меня беспокоит Андромеда, почему после стольких лет между ней и Персеем пробежала кошка? Что затевает Кассиопея? – Теперь уже он взял меня за плечо, все так же незряче поверяя свои секреты словно закадычному сотоварищу-царю: -Дети… клянусь, кажется, что у них все наконец уладилось, и вдруг бац – со своими новыми горестями они отправляются восвояси. Не то чтобы я не рад был увидеть свою девочку, даже с этим ее новым юнцом на буксире…
Я застонал:
– Где они, Кефей?
– Мы всегда ладили, Андромеда и я, несмотря на жену. Мне хотелось, чтобы она прихватила сюда и детишек, им бы понравилось в эту пору на взморье. Не забудь, она – мое единственное чадо: говорю тебе, в нашем доме, когда ее сманил Персей, разверзлась пустота, хоть я и был счастлив видеть, что она спасена. Но тут – только Кассиопея и я во всем этом огромном доме. Не знаю.
Не снимая руки с кинжала, я двинулся было прочь, но Кефей на несколько мгновений удержал меня, схватив за полу, и я успел вновь набраться терпения.
– Я в таком расстройстве отнюдь не из-за расставания, – объявил он.
– Да?
– Они уже не дети, не дети уже даже их дети; я все забываю. А мы с Кассиопеей зачастую жалели, что повстречались… Хотя ведь, на худой-то конец, мы прикипели друг к другу, а брак – что могут о нем знать нонешние юнцы. Фью! Андромеде почти сорок, и это заметно, прежде всего морщинки у глаз, еще бы, все те треволнения, что выпали на ее долю из-за меня. Как раз об этом я и сказал Персею…
– Что ты сказал Персею, отец?
Снова он насупившись уставился мимо меня.
– Ты… ты не можешь иметь двух женщин в одном и том же дворце.
– Согласен.
– И я.
Любимая, прошу, мы еще не добрались до эпилога.
– Так я и сказал Персею, – сказал Кефей, – сразу после свадьбы. Похлопывает меня по плечу, хочет узнать, как все это начинается на самом деле. Я отвел его в сторону и так прямо ему и заявил: "Как всегда бывает? Две женщины под одной крышей. Кася кичится своими волосами, волнистыми и роскошными, как у богини, Андромеде повезло унаследовать такие же – ну и так далее. Сто раз говорил ей: они у тебя вьются от природы, не делай завивки. Конечно, тут как тут оракул, глаголет: нереиды надули губки, кто-то должен расплатиться, а не то Кет останется у нас навсегда, – а ты знаешь, Персей, в местах вроде Иоппы, если рыбный промысел идет под гору, ко дну идет вся экономика". Вот в таком духе.
Я вспомнил этот момент, ухватился за предоставившуюся возможность, процитировал молодого Персея:
– "Тогда почему же вместо своей жены ты зарифил Андромеду?"
– Тут он меня ущучил, – ответил Кефей. – Все, что я мог сказать: "Подобный выбор не должен выпадать никому из смертных, но, как ни крути, приказ есть приказ". Но ты ничем не прошиб бы Персея, да, не в те дни…
Я попробовал снова:
– "Чей приказ, папаша? Аммон сообщил тебе об этом лично или же передала жена?"
Кефей почти улыбнулся:
– Слава Зевсу, что как раз тогда Финей с компанией и ввалились незваными на вечеринку! Ко времени, когда они окаменели, ты забыл, о чем спрашивал.
– Я помню, помню! – Вновь присев на корточки, я схватил его за плечи. – И ты теперь тоже?
Кефей неопределенно покачал головой:
– Спустя двадцать лет я все еще страдаю из-за этого, луща горох нут и проклиная себя за трусость, что позволяю истории повторяться…
– Ты никогда не был трусом, Кефей! Помнишь, I-F-5, Битву в Пиршественном Зале?
– Нет, именем Зевса, – согласился он, я же мертвой хваткой вцепился в его местоимения, – не вполне трусом, просто всецело попавшим под каблук жены, а тут ты…
– Персей! Это Персей!
– А что касается мужских разборок, тут я всегда себя сдерживал. – Он не стал протестовать, когда я помог ему подняться на ноги; мои собственные колени гнулись едва ли лучше, чем у него, – Я себя не извиняю, – сказал он.
– Не извиняйся! Ты теперь меня узнаешь?
– Можешь представить, как я себя чувствовал, когда подошло время; слоняешься тут на бобах от лука до латука, и вдруг опять – хлоп по плечу, – и стоит тут как тут Персей, спрашивает, что там состряпала Кася на сей раз и где Андромеда и что замышляет, словно вместо двадцати лет прошло двадцать минут!
Я стиснул его руку:
– Об этом я, Кефей, и спрашиваю! Взгляни на меня! – Его глаза задвигались – как у испуганного человека, а не как у слепца. Я рассмеялся и хлопнул себя по пузу, по башке. – Понимаешь? Взгляни! Как-никак прошло двадцать лет: я сорокалетнее твоей дочери – отважно обрюзгший и непреклонно окостеневший, наполовину обращенный в камень…
Кефей закрыл глаза.
– Персей… обрюзгший и окостеневший или больной… – Его лицо сморщилось в натужной улыбке. – Все равно отважный и непреклонный Персей. Ночной воздух не подарок для артрита. Пойдем, сынок.
Глаза его совсем прояснились, и, пока мы скорее шатко, чем валко ковыляли по дворцовому подворью, он подтвердил, что Андромеда и юный Данай хорошенько здесь встряхнулись; что Кассиопея, в ярости оттого, что ее собственный Галантий флиртует с ее же дочерью, опять мутит воду, изводит его, Кефея, подсовывая в качестве наживки столь же сомнительные, как и в первый раз, прорицания Аммонова оракула; что (чего я раньше не слыхал) именно она из общей зависти и подговорила Финея сорвать мою свадьбу.
Я застыл на месте.
– Почему ты миришься с ней, Кефей?
Он потеребил пальцами мочку уха, искоса взглянул на меня; объявил, что, конечно же, уже давно страдает, не будучи любим женщиной, чью красоту по-прежнему почитает, однако же он никогда не считал себя особо привлекательным и предположил, что не без причин женщины вроде его жены, поначалу совсем иные, становятся тем, чем становятся; в заключение же пожал плечами:
– Тебе все это еще предстоит.
– Вряд ли. А где Андромеда?
Он тряхнул бородой в сторону ближайшего строения:
– В пиршественном зале, собирается прощаться. Благодаря каким-то источникам, обнаружить которые не удалось, объяснил он (ясно, что к этому не приложило руку ни его собственное разведывательное управление, всегда узнававшее обо всем последним, ни Императорская Всеэфиопская Почта, работавшая со скоростью морской улитки-наутилуса), известие о моем прибытии в Иоппу опередило меня и породило во дворце всеобщий переполох, собственно и вызвавший, как он мог, правда, только предполагать, его боязненный транс.
– Но в сообщении этом крылась ошибка: оно гласило, что ты потерял, то бишь скинул, десяток лет.
Совершенно верная, отвечал я, ошибка: потеряв, как и моя жена, дважды по десять, я из-за этой потери чувствовал себя еще на десять лет старше. Мы добрались до пиршественного зала, Кефей тащился в нескольких метрах позади и на что-то невнятно жаловался: сырая почва, старые кости. На пороге я приостановился, давая глазам время освоиться со знаменитой сценой, трехмерной I-F-5, алебастровым погромом. На мраморном полу в лужах мраморной крови возлежали порешенные раньше, чем я вытащил на свет божий Медузу, чтобы всех замраморить: умерший первым пронзенный насквозь Рет; ушибленный на голову ганимедик Атис, проткнутый сзади в свою очередь кем-то скошенным ассирийским содомитом Ликабазом; накебабленные на одно и то же копье Форбий и Амфимедон; твердокаменный Эритий, которого я забубенил к Гадесу вместе с резным питейным ковшом; острая на язык голова старого Эмафиона, так и оставшаяся на алтаре, словно все еще выкрикивая свои перенесенные в сферу бестелесного проклятия; менестрель Лампетид, специалист по помолвкам и поминкам, навсегда подбирающий на известняковой лире аккорд своего смертопадения. Среди них стояли и те, кого я обратил в камень in vivo: Ампикс и Фескел, наставившие на меня свои воздетые копья; ложноротый Нилей, мой слишком любопытный союзник Аконтий и сто девяносто шесть других, во главе которых – Финей, Андромедов первопомолвленный, которого я омемориалил напоследок – по позе ясно, что он намочил в штаны, – дабы напомнить своей жене, как ей повезло, что достался ей я. Изрядное время ушло на то, чтобы вычленить его взглядом, отчасти потому, что он был лишь одним среди многих, отчасти же – как я увидел теперь, когда она пригладила волосы, – поскольку стоявшая рядом с ним женщина в белом, которую я видел со спины, была не экспонатом № 201, а живой Андромедой.
