Валерий Смирнов - Как на Дерибасовской угол Ришельевской
Майке Пилипчук с детства вдалбливали в голову, что советского человека должна украшать не модная одежда, а природная скромность. Так Майка еще молодая и этого никак понять не хочет. Она выпрыгнула из шкуры утки в позу белого лебедя и не знает, чего бы еще нацепить на свои пальцы и задницу. И вместо трамвая нагло едет на новеньких «Жигулях», будто она не скромная экономка генерала в отставке Капона, а военкоматовский деятель. Она вышивает с Гончаренко по таким хатам, что после ее рассказов у Спорщика челюсть от возбуждения скачет, как кастаньета между носом и кадыком, и бешеным огнем горит вставной глаз. Хотя он никуда пока не торопится. А Майка меняет наряды с той же скоростью, что ее бывший партнер Моргунов кабаки и девушек. А о чем это может говорить? Только о том, что одним людям сразу становится очень плохо, если другим делается хорошо. И на третий день после того, как Майка стала приезжать к себе на хату у собственной машине, ее тут же вызвали в тот самый кабинет, где в свое время будущий генерал Капон божился за то, что не видел никакой старинной бижутерии из ментовской коллекции.
Когда советского человека вызывают у милицию, он с дрожью вспоминает прожитые годы. И ведет себя так, будто его там могут шлепнуть без суда и следствия. Он заранее перебирает все свои грехи и вспоминает, что два года назад не прокомпостировал трамвайный билет. И сильно нервничает за то, что как-то услышал политический анекдот. И поэтому прется в милицию с монашеским видом, одетый чуть шикарнее пугала, заранее согласный со всем, что скажут менты.
А что делает Майка? Она одевается, как на прием к английской королеве или на вечеринку к первому секретарю обкома. Цепляет на себя все, что можно и особенно нельзя. Садится у свою машину, лихо подкатывает к менту-ре и заплывает в кабинет белым непорочным лебедем. А мент смотрит на такую прелесть и понимает, что по линии расхищения, несмотря на сигнал, ей ничего не пришьешь. Иначе она бы носила не перстни на руках, а заплаты на всем теле.
Вместо привычного для этой девочки, что она вытворяет вечером, мент почему-то начинает интересоваться: зачем Пилипчук не работает? Майка даже не понимает, какого с таким вопросом примахались именно к ней, когда полстраны делает то же самое, если не ворует. Так скромный человек просто бы ответил: не достоин, мол, идти в едином строю передовиков пятилетки. А наглая Майка, сверкая помадой и бриллиантами, запросто гонит, что работать ей просто не хочется. Ну не будет же она в самом деле колоться менту, что в поте лица ломила спину на одноглазого генерала вместе с чашечкой кофе.
Мент делает из себя вид придурковатого, с понтом не догоняет, как это многим девушкам удается не ходить на трехсменную работу и при этом ездить у собственной машине. И он нагло интересуется: чем зарабатывает себе на кусок хлеба и прочие пару карат эта чудачка? Майка, не перенервничав, нагло прикурила сигарету «Море» с коричневым фильтром и золотым ободком, сощурила глаз, нараспев протянула:
— А я занимаюсь минетом…
— Сосете, значит, — удовлетворительно подытожил мент.
— Скажите, пожалуйста, — с вежливостью экс-генеральской экономки не обиделась Майка, — сколько вы получаете в месяц?
— Двести двадцать рублей, — с кристальной честностью партийца ответил ее собеседник при погонах. Майка ухмыльнулась еще раз и веско заметила:
— Нет. Это вы тогда сосете. А я занимаюсь минетом. Тут мент натурально побагровел. Потому как прекрасно догадывался, что эта девочка не такая дура, и она отлично догоняет: он тоже не пришибленный, чтоб жить на одну зарплату. И хотя садить Майку было вроде не за что, мент стал слишком напирать на нее своим характером и довел до сильной степени раздражения. Так Майка не такая беззащитная, чтоб не нажаловаться на этого блюстителя соцпорядка и любимому Гончаренко, и почти папе Капону. Гончаренко стал обрывать телефон ментовскому руководству, которое хотя и не засовывало свои шнобели на его книги, но имело их вперемешку с автографами, а Капон растрезвонил по всему городу за этого самого мента и его голую задницу в окне. Все, кому надо, знали: если Капон утверждает насчет запаха «Красной Москвы», так это такая же чистая правда, как и то, что дежурный по городу майор Проценко может выжрать ведро водки и при том оставаться живым экспонатом дореволюционного общества «Трезвость». А кого может напугать мент, если за сквозняки вокруг его окна начинают идти непечатные рассказы? Словом, черный рот Капона и скулеж писателя Гончаренко сделали свое поганое дело вместе с вовремя поднявшейся волной, когда менты вдруг интенсивно начали топить друг друга на всю катушку. Как потом выяснилось, не по делу, что само собой разумеется. Так тот мент, что капал на мозги Майке, посчитал за счастье просто попасть в народное хозяйство и убедиться на собственном опыте: судьба человека во многом зависит от того, если он знает, где надо гавкнуть, а когда — лизнуть.
После этого Капон раздухарился, будто к нему вернулась молодость вместе с настоящим глазом над природной челюстью. И пока по городу менты выясняют отношения между собой, и катят друг на друга такие бочки, что они летят до Москвы по киевской трассе, так даже придурок моргуновского разлива не пропустит эту неразбериху. Даром что ли Майка шлялась с Гончаренко по хатам, за которые можно спорить на стоимость всего обкома вместе с его зданием и гаражом?
8Как-то раз писатель Гончаренко тоскует за прожитые годы на собственном диване. А на его мощной волосатой груди разлеглась Майка Пилипчук и читает коллекцию этого деятеля, чтоб у него ко всем делам поднялось и настроение. И хотя Сергей Гончаренко местами улыбается, самочувствие у него точно такое, как у первого секретаря обкома с благодарностью от ЦК у зубах перед пинком на пенсию. Он таит в себе злобу на родную партию, которую возненавидел еще больше, чем когда у нее вступал, и начисто забыл: тем, чем он стал, во всем обязан только этой организации. Потому что хотя Гончаренко всего полтинник, а он уже был самым популярным писателем города, несмотря на свой юный возраст по сравнению с другими одесскими литературными деятелями. Так Гончаренко этого понять не хочет, он ведь не для того погасил в себе природный талант и лизал своими произведениями зад этой поганой мелихе, чтоб она с ним так поступила. И вообще, многие руководящие деятели Одессы стали разговаривать с ним сквозь золотые и фарфоровые зубы. Будто Гончаренко родился в этом городе, а не в той же Петровке, как они. Потому что если Одесса была кузницей разнообразных кадров для всего мира, так Петровка столь же регулярно поставляла сюда всякое партийное и прочее литературное руководство.
— Слушай, что такое «Сухари жари»? — оторвала писателя от грустных мыслей Майка.
— Это ценник тостера из любашевского магазина, — отвлекся от своих тяжких размышлений по поводу дальнейшей судьбы советской литературы Гончаренко.
Майка довольно наигранно заржала, пытаясь передать свое веселье Сергею. Но он даже не улыбался, потому что чаще Майки читал свое собрание и был в поганом настроении.
Майка продолжала заливаться, читая вслух: «Кофе из чайника. Цена 22 копейки», «Бздоба свежая — 18 копеек», «Колючка в горшке — 2.20» и другие шедевры торгового творчества из личной коллекции писателя.
А в это время на другом конце города произошло интересное событие. До сих пор охрана московского Белого дома или такого же хауза в Вашингтоне считается государственной тайной. А что Одесса не может иметь своего Белого дома безо всяких тайн, когда она его давным-давно построила на Французском бульваре, который при ГПУ стал сходу Пролетарским? Так, несмотря на такое заглавие многие жильцы этого райончика видели молоток только в наших многосерийных фильмах, где им перевыполняют напряженные плановые задания. А в самом Белом доме на этом бульваре жили простые люди из обкома и прочего генералитета. Если такой дом стоит на месте, то козлу понятно: в его квартирах нафаршировано так, что у форта Нокс стены от зависти могут покрыться плесенью. Поэтому на бесквартирном первом этаже одесского Белого дома сидят только менты и секут, кто из посторонних осмелится попрыгать вверх по ступенькам парадного с финскими обоями на стенах. И в то самое время, когда Майка Пилипчук цитировала очередной ценник, в парадное Белого дома строевым шагом вошли менты. Сплошные майоры и полковники, так что охрана посмотрела на их погоны и вскочила в своей комнате по стойке «смирно». А эти самые офицеры вместо команды «вольно, разойдись» лепят своими словами что-то тоже сильно военное. Они наставляют на охрану разнокалиберные стволы и командуют поднять руки выше погонов. Так что, эта доблестная охрана не подчинится приказу старших по званию и без их пистолетов? Иди знай, может быть, и не подчинится, но в таком раскладе второй раз поднять руки их никто не просил. Пара офицеров остается с напрягающими руки охранниками в той же ментовской форме, что и они, а остальные с важным видом прут наверх и бережно звонят в одну скромную генеральскую квартирку. Причем в ней жил не такой генерал, как Капон, а гораздо богаче.
