Метта Фуллер - Дневник проказника
Когда я проходил мимо лавки Питерса, мне пришло в голову купить лот красного перцу. Он мог мне пригодиться, если придется когда-нибудь помогать готовить на кухне. Я купил также немного печенья для слона и заранее пошел туда, чтобы еще поглядеть на зверей, прежде чем начнется цирк. Ужасно, ужасно смешно было смотреть, как чихали обезьяны. Я чуть не лопнул от смеха. Сторож сказал, что какой-нибудь злой, негодный мальчик насыпал перцу в их клетку, и если он поймает его, то выгонит и велит арестовать. Он был ужасно зол, поэтому я пошел к слонам.
Я дал большому кусок пирожного, но слоны, оказывается, неблагодарные животные: только он проглотил пирожное, как со мной случилось нечто — я не знал, что: мои зубы застучали, точно я играл в кости, и — бум! Я полетел вверх до самого потолка и подумал, что теперь пришел конец маленькому Жоржи, но, по счастью, упал в телегу с опилками, которыми посыпают арену. Подлый слон рассвирепел только потому, что я прибавил чуточку перцу в его пирожное. Сторожу пришлось порядочно-таки повозиться, прежде чем он его успокоил. Он (сторож, а не слон) погрозил мне кулаком и сказал, что не пожалел бы, еслиб я расшиб себе голову; впрочем, она распухла у меня немножко, и я чувствовал себя так странно, что поскорее сел на свое место, чтобы ждать, когда начнется представление. Мне надоело заниматься зверями.
Голова у меня немного болела, но я веселился. Представление было первоклассное, без надувательства, а глупый клоун великолепен. Думаю, что я покраснел, когда он указал на меня пальцем и спросил жонглера:
— Почему этот малыш похож на Иону?[42]
Жонглер не смог ему ответить, тогда он сказал:
— Потому что его выбросил слон!
Зрители смеялись. Должно быть, этот клоун был невежа — в Библии пророка Иону выбросил совсем не слон!
Дрессированный пони был восхитителен, а когда маленькие артисты прыгали через обручи, у меня по спине забегали мурашки. О, как, я завидовал этим маленьким мальчикам, которые кувыркались и становились на голову своего отца! Я жалел, что мой отец не акробат. Думаю, что я сумел бы так же хорошо стоять на его голове, как они, если бы только он продал дом и поступил в цирк, но у него нет никакого честолюбия.
Когда я буду большой, я смогу сам выбрать себе профессию. Я совсем не бездельничал, пока они выступали; я думал; как хорошо было бы не быть больше осмеянным своим родным городом, не слышать, как раз сто в день тебя называют злым мальчиком, не ходить в школу, не слышать постоянно брани. Я выучусь ремеслу акробата!
После представления я пошел навестить Сюзанну. Я надеялся, что она пригласит меня обедать, потому что они живут в гостинице, и рассчитывал, что когда мы пойдем к столу, то я, быть может, увижу некоторых из этих людей в трико — но, должно быть, они готовят себе сами. Я был разочарован. Я сказал доктору, что если бы у меня было пятьдесят центов, то пошел бы и на вечернее представление, но Сюзи сказала: «Нет, довольно и одного раза, а то ты слишком поздно придешь домой».
Я пошатался по гостинице до вечера, пока они не ушли вместе с другими молодыми людьми.
— Ну, Жоржи, дружок, теперь беги прямо домой, будь хорошим мальчиком, чтобы мама не беспокоилась, — сказала Сюзи.
У меня еще было время. План мой был готов. Я играл на улице с мальчиками часов до девяти, потом побежал в конюшню гостиницы, прошел через нее, вышел из-за большой палатки, где стояли все повозки, пролез в одну из них, завернулся в одеяло, чтобы меня не заметили, лег и стал ждать. Я знал, что все уедут в два часа ночи, я слышал, как об этом говорили. Я хотел, чтобы меня взяли с собою; а на другой день, когда они найдут меня, я скажу, что я сирота и хочу учиться их ремеслу. Тогда они примут меня, а на афише напечатают: «Маленький Жоржи, чудо-дитя, акробатические фокусы которого превосходят все виденное».
Должно быть, я заснул, хотя очень старался не спать. Когда я проснулся, повозка двигалась. Я видел, как сияли звезды, и мне захотелось домой, но я лежал спокойно, не желая, чтобы меня нашли раньше, чем мы будем очень далеко, и не могли отослать назад. Я уже не мог заснуть крепко; фургон покачивался, а кучер ужасно кричал на лошадей. Потом я вдруг совсем проснулся, стало светать, и я мог различать деревья и заборы. Я пошевелился немного, потому что ноги мои одеревенели, и вдруг что-то зарычало! Сердце мое остановилось, а потом забилось вдруг так сильно, словно в ушах у меня прогремела тысяча громов. Я боялся пошевелиться, а ноги у меня болели. Немного погодя, я повернул голову, быть может, на пару сантиметров и увидел льва. Я был в его клетке. Он лежал, вытянувшись, уткнувшись носом в лапы, и подмигивал мне своими желтыми глазами, как будто думал, что это недурная шутка.
«…недурная шутка.»
О, мой дневник, даже если я буду так стар, как Мафусаил[43], я не забуду этого момента! О, это было ужасно! Время страшно тянулось. Настал день. Лев стал махать хвостом и облизываться. Кажется, я потерял сознание. Когда я пришел в себя, я лежал на траве. Несколько человек стояло вокруг меня; вся процессия остановилась. Кто-то прыскал мне водою в лицо. Я сел и спросил:
— Он еще не съел меня?
— Немного недоставало до этого, — сказал кучер. — Скажи, пожалуйста, как ты попал в клетку Цицерона?
Я рассказал ему, как я пролез в повозку, потому что хотел научиться цирковому ремеслу. Все эти грубые люди смеялись и сказали, чтобы я лучше вернулся домой к моей матери.
— Ты можешь поздравить себя с счастливым спасением, — сказал кучер. — Мы оставили старого Цицерона в клетке, потому что он был болен, но как ты вошел в нее? Я рассказал ему, что я открыл что-то, что принял за дверь; повернул ручку и отпер дверь, вошел и снова запер ее — это была задвижная дверь, и я спокойно лег. Потом он рассказал мне, что услышал рычание льва, оглянувшись, увидел в клетке меня и испугался до смерти. Он как можно скорее вытащил меня вон; ему пришлось бить льва своим кнутом. Итак, я поехал до ближайшего города, сидя на высоких козлах, и, преисполнившись отвращения, отказался от циркового ремесла.
Я вернулся домой поздно, после обеда, усталый и с болью в ногах. Наши были рады видеть опять своего скверного мальчика. Они приняли меня, как блудного сына. К чаю была холодная ветчина, печеный картофель и вафли с сиропом. Кажется, никогда еще все это не казалось мне таким вкусным. Наш дом — очень милый дом, и мне уже не кажется особенно заманчивым стоять на голове моего отца, как казалось прежде.
Глава 23. Меня лишают наследства
У нас гостит дядя Самсон, он совсем стар, слаб и ужасно смешон. Он богатый и старый холостяк и, может быть, завещает мне свои деньги, если я буду хорошо себя вести.
Язнаю, что сделать, если он оставит мне свои деньги. Я куплю себе пони у мясника! Мне хотелось, чтобы дядя поторопился умереть, потому что отец Боба говорил, что собирается купить пони. У него совсем голое пятно на голове и он так глух, что нужно кричать, как паровозный свисток, чтобы он услышал, или подойти совсем близко и кричать в его слуховую трубку. Наш учитель рассказывал нам, что у нас барабаны в ушах: но у дяди Самсона труба, потому что его барабан сломался.
Это слуховая труба
Она тонка с одного конца и толста с другого, и сегодня, когда я шел в школу, я поговорил немножко в трубу.
— Дядя, правда, что ты живучий? — сказал я.
Он казался удивленным.
— Что ты хочешь сказать, дитя мое? — спросил он.
— Бесс говорит, что ты такой же крепкий, как древесная кора, но ведь бывает же кора, которая сама лопается. Мне бы хотелось иметь доллар, я бы купил у Вилли тележку, чтобы возить домой щепки для кухарки.
Но вместо того, чтобы дать мне доллар, он помрачнел и сказал:
— Что, что? Твоя сестра говорит, что я живучий? Так, так! Подожди же, змея! Я хотел подарить ей хорошенькое шелковое платье, но теперь еще подумаю. Люди, у которых нет денег, всегда воображают, что другие, у которых деньги есть, должны сорить ими, как будто это вода!
Он продолжал ворчать и сопеть и при этом поглядывал на меня сквозь свои очки, но доллара мне так и не дал. Он был в таком дурном настроении, как кошка, которую ее гладят против шерсти; он вскочил, и все ворчал что-то про себя, так что я рад был уйти.
Взяв свой завтрак, я пошел в школу мимо вокзала, чтобы посмотреть, нет ли чего нового на железной дороге. Когда я вернулся из школы, мама схватила меня за одно плечо, Бесс за другое, и обе спросили меня, что такое я рассказал дяде, что он целый день был такой злой. Я ответил, чтобы они не беспокоились, я ничего ему не рассказывал.
— Берегись, Жоржи, ты опять что-нибудь напроказишь, — сказала мама. — Шт… не шуми, он спит на диване в комнате; поди поиграй во дворе и будь умницей!
