Леонид Лиходеев - Я и мой автомобиль
— А, власть явилась, — сказал Трофим Михайлович. — Ну, давай — беги за милицией…
И ударил топором по второму тополю.
— Граждане! — заверещал кладовщик. — Отберите у него топор, я счас бердан принесу, стрелять в него буду!
Сноха от крика ушла. Мишка сказал:
— Папаша, вы не имеете права губить народное добро… Вы, папаша, сперва должны спросить у инстанций…
— Не замай, сынок, — ответил Трофим Михайлович, вгоняя топор.
— Одно слово — псих, — сказала Анастасия. — Мама, удержите его от горя…
Васька вставил:
— Их бы керосинчиком заморить без шуму.
Кладовщик крикнул:
— Стой, говорят тебе! Замочи их керосином, не вводи меня в беззаконие!
Но Трофим Михайлович свалил-таки и второе дерево. Свалил, распрямился и — кладовщику:
— Где же твоя милиция? Беги на своих ногах, веди милицию! Тут Лизавета заголосила:
— Трошенька…
— Не замай, — ответил Трофим Михайлович и ударил в третий тополь.
Теперь уже все стояли как в ужасе, дожидаясь. Тополь упал. Трофим Михайлович откинул топор и спросил кладовщика:
— По бутылке за тополь — заткнешься, гриб поганый?.. Записано у тебя? Конец записям! Семейство! Берите машину! Волю ей даю!
И пошел Трофим Михайлович к дому, и было над ним ясное небо, и была под ним свежая земля под травою, а с боков шумели деревья. Шумели они далеким шумом, как в чужом сне, и он слышал их и не слышал. Шел Трофим Михайлович домой, шел уже не своей силой, а как бы на воздушной подушке. Пришел, хотел было разобрать кровать — не разобрал, только полуботинки скинул. Перекрестился, как в детстве, на угол, где не было образов, и лег на спину.
Семейство зашумело, бабы детей похватали, но ему это было все — как чужое. Гриб поганый верещал где-то над ухом. Лизавета бухнулась в ноги — вроде как бы жили люди кругом. Володечка подошел тихо:
— Тятя…
И хотел ему ответить ласково Трофим Михайлович — не ответил, ибо было ему все равно. К обеду он умер…
От автора
Я знал наизусть эту квартиру.
Всякий раз, когда я сюда приходил, мне почему-то вспоминались слова: «Вот мельница, она уж развалилась…»
Слова эти принадлежали не мне, а Пашке Петухову.
В этой комнате с балконом жили мы с Клавой. Теперь в ней никто не живет. Павел говорит, что сюда хотели подселить кого-то, но пока удалось отбояриться, — помог брат Коля, у него большие связи. Может быть, удастся отстоять комнату.
Да, Давыденковы. Маленькая комната, в которой жил затворником загадочный мальчик Коля, представитель поколения, которое называли «ищущим», а в отдельных случаях «сердитым». Название было весьма метким. Коля действительно искал чего бы поесть и, бывало, сердился, когда Клава не успевала сварить суп. У него всегда были важные дела. Он был точен, сдержан и не питал лирических иллюзий. Клава говорила, что Колька растет без всяких видимых интересов, подчиняясь только расписанию уроков, кружков и планам комсомольского комитета.
— Он не читает художественной литературы, — говорила Клава, — я боюсь за него.
Она ошибалась. За Колю не надо было бояться.
В тот год Пашка еще лечился. Мы хотели к его приезду отремонтировать квартиру и устроили семейный совет. Коля на совете молчал. Он хлебал пустой суп, отгородясь от нас книгой. Эта привычка меня всегда раздражала, но втайне я поощрял ее: если бы Коля не читал за едой, нам пришлось бы беседовать, а о чем беседовать с Колей, я не знал, мне всегда казалось, что он ведает какую-то тайну. Клава сказала:
— Коля, почему ты молчишь? Это же важный вопрос! Ты же мужчина!
Коля поднял тяжелую голову и сказал почти дружелюбно:
— Мужчина не я, а он. И хихикнул.
— Николай! — строго сказала Клава.
— Клавдия! — ответил он и ушел к себе.
Денег на ремонт квартиры у нас не было — мы были студенты. Но имелось наследство — старая, заброшенная дача, которую я никогда не видел. Три наследника имели на нее право: Клавдия, Павел и Николай Петуховы. Но Павел еще лечился. Николай ушел в свою комнату, а у Клавы со мною были великие перспективы. Нас не прельщала собственность. Она тяготила нас. Нам очень важно было отремонтировать квартиру к Пашкиному приезду. Клава была старшей, она распоряжалась по законам майората.
Мы продали эту дачу какому-то темному человеку. Клава угощала его чаем, а он все время шмыгал носом, будто принюхивался. Это был странный молодой дядька. Видимо, он накрутил чего-то общественно нехорошего и бежал быстрее лани, а может быть, даже быстрее, чем заяц от орла. Он все интересовался — не заявим ли мы прав на его покупку, если у нас родится ребеночек. Видимо, он был чадолюбив. Он жаждал погрязнуть в болоте частной собственности, и мы даже неловко чувствовали себя, ввергая дядьку в сие ненавистное болото. Мы вылазили из болота, втаптывая в него этого странного добровольца. Где он сейчас — жив ли?
Мы вели себя как столбовые дворяне эпохи упадка: распродавая наследство и проедаясь. Лекции по политэкономии не шли нам впрок. Из них мы уяснили только то, что нам было удобно, — собственность есть великий вред. Сие уяснение позволяло не ударять пальцем о палец.
— Ну, освободились от частной собственности? — спросил мальчик Коля мимоходом.
— Ты не должен нас упрекать! — возмутилась Клава. — Кто бы возился с этим курятником? В конце концов, ты имеешь право на свою долю!
— Дарю ее вам, — царственно сказал Николай и ушел на какое-то юношеское заседание.
Мы с Клавой долго убеждали друг друга в разрушительных свойствах частной собственности.
Потом вернулся Павел и сказал:
— Вот мельница, она уж развалилась…
Он назвал себя рыцарем, лишенным наследства. Мы с ним подружились. Квартиру мы так и не отремонтировали.
Потом появился Иван Раздольнов. Я привел его сам. Когда нужно было привести неприятность, я никогда не перепоручал этого важного дела никому. Раздольнов читал нам свои стихи и смотрел на Клаву с удивлением. Стихи были хороши — иначе я не привел бы его.
Про дачу он сказал:
— Я не продал бы. Нерационально.
Клава ушла не сразу. Но я почему-то понял, что она уйдет, как только привел Раздольнова. Может быть, если бы я не понял этого, она бы не ушла? Яков Михайлович, все ли предопределено в этой жизни? Если бы вы знали, как мне хочется, чтобы мадам История хотя бы однажды признала сослагательное наклонение!
Пашка сказал:
— Ты ворвался в нашу семью подобно атаману Зеленому на пулеметной тачанке. В тебе всегда было что-то от бандита.
Он утешал меня.
Это было давно, в другой жизни, наполненной легкомысленным недолговечным счастьем, недостоверным и убедительным, как отроческие стихи…
И вот я стучусь к Павлу Петухову, в бывший свой дом, как жилец, за которым числится недоимка.
Дверь мне открыла Катерина Великая. Она явилась из кухни, большая., румяная, обтянутая фартуком, и подставила мне щеку. Щека была горячей и пахла французской пудрой и свежими котлетами.
— Почему у тебя нет совести, Катерина? — спросил я. — Почему ты постоянно отсутствуешь, вместо того чтобы постоянно присутствовать?
— Это я уже слышу все утро, — сказала Катерина.
— Не трогай ее, — сказал Петухов, — она открыла очередное полезное ископаемое…
Он принял меня в шелковой стеганой пижаме, которой несомненно гордился. Пижама была лиловой, с большими отворотами и обшлагами. Катерина купила ее в комиссионке. В таких пижамах обычно показывают в кино домашнюю жизнь деловых людей.
Комната Петуховых представляла собой обширный склад книг, журналов и чертежей. Книги были неинтересного вида — в блеклых коленкоровых переплетах, со скучными техническими названиями. Журналы же резко делились на две категории — очень серые и очень красочные. На обложке журнала, брошенного на письменный стол, прекрасная блондинка с упитанными ляжками хлопала дверцей маленького автомобиля. Дамочка улыбалась упругой улыбкой, не вызывая никаких сомнений в том, что ей хорошо живется, поскольку она обеспечена запчастями и может крутиться, не боясь амортизации.
Засунув в карман стеганой пижамы зеленый обшлаг пустого рукава, дымя старой трубкой, обтянутой кожей, расстегнув с продуманной небрежностью воротник крахмальной рубахи, Павел Петухов принимал меня как обладатель великих ценностей. Так он выглядел всякий раз, когда возвращалась Катерина.
В комнате не было стен — их скрыли книжные полки. Возле письменного стола разместился кульман, на котором был укреплен сложный чертеж.
— Элементарная вещь, — сказал Петухов, небрежно ткнув в чертеж черным черенком трубки. — Экономия усилия — восемь процентов.
Элементарная вещь состояла из частых линий и кругов.
— Это твое изобретение? — спросил я.
— Нет, — сказал Павел. — Я бьюсь за этот узел уже пять лет. Он крутится во всех автомобилях.
