Геннадий Емельянов - В огороде баня
— Я тут привез, — сказал парень, подозрительно осматривая хозяина, — по указанию Прасковьи Семеновны…
Павел Иванович долго соображал, о чем идет речь. Он припоминал, что вроде бы видел этого тракториста и что тракторист должен обратиться именно к нему, к Зимину, а вот по какому поводу он должен обратиться, учитель запамятовал напрочь.
Тракторист тем временем медленно узнавал Зимина и приобретал нагловатую уверенность.
— Материал тебе привез!
— Какой, извините, материал?
— Ты спишь? Или пьяный ты? Твой материал. Шифер. Это… плахи.
— Спасибо, — на всякий случай сказал Павел Иванович в полной уверенности, что произошла какая-то ошибка. — Материал, значит?
— Я на профилактике стоял. Долго стоял, задний мост меняли. Больше недели стоял. Не мог я раньше. Мне некогда, давай выгружать. И так полдня на тебя убил.
— То есть как на меня убили! — И тут до Павла Ивановича, наконец, докатило, что этот парень, кажется, Валерий, хлопочет ради него.
— Я мигом! — возликовал учитель и побежал в летнюю кухню за брюками.
— Мне некогда!
Сперва учитель Зимин трудился вдвоем с трактористом, потом к ним робко присоединилась жена Соня и позже — дочь Галина.
Все!
Тракторист Валерка беретом обил пыль с колен и пошел заводить свой трактор «Беларусь». Павел Иванович, спохватившись, засеменил следом. В кулаке он сжимал новенькую пятерку. Для него рассчитываться за услуги всегда было мучительно — он всегда переплачивал: там, где надо было, допустим, сунуть рубль, он давал трояк, где полагалась пятерка, он платил целых десять рублей. Павел Иванович панически боялся недоплатить, и когда недоплачивал (случалось и такое), казнил себя со всей жестокостью интеллигента.
Учитель догнал Валерку и, краснея, протянул тому пятерку к самому носу. Тракторист отпрянул и пришибленно огляделся.
— Не велела брать! — Валерка уныло вздохнул.
— Кто?
— Известно, Прасковьюшка! Узнаю, говорит, что деньги с товарища взял, шею намылю, — Валерка засопел и отвернулся. — Да и многовато даете, трояка хватит.
— Нет у меня трех рублей, все деньги наличные пятерками.
— Пива хочется…
— Возьмешь меня?
— Куда это?
— В кабину. Я тоже пива выпить не прочь бы.
— Запросто. Садись.
Пиво уже расхватали, и ситуация сложилась, можно сказать, безнадежная.
Павел Иванович на всякий случай осведомился у буфетчицы, пожилой и толстой, не завалялась ли у нее случаем пара-другая бутылочек, но тетка сказала, что ничего у нее не завалялось.
Тракторист Валерка безропотно отступил от стойки и, спустившись с крыльца, пристроился к какой-то компании. Через открытую дверь Павел Иванович видел, как он, запрокинув голову, уже пьет, как вытирает рот полой рубахи и не спеша идет к своему трактору. Павел Иванович тоже подался прочь, обескураженный, и тут столкнулся с Васей Гулькиным и так обрадовался ему, что обнял за плечи.
— Не дает? — Вася белозубо улыбнулся и кивнул на буфет.
— Не даст. Сердитая.
— Она всегда сердитая, Мария! — властно позвал Гулькин. — Мария!
Буфетчица отодвинула занавеску и показала за стеклом свое дебелое, восковое лицо. Вася поднял три растопыренных пальца.
— Хватит нам три? Я одну выпью, ты — две.
— Хватит.
Вася заказал обед и унес тарелки в дальний угол. Там на чистом столике стояли уже три бутылки пива, потные и холодные на ощупь. Фирма Гулькина работала четко.
— Как дела у тебя, Павел Иванович?
— Четыре венца поставил.
— Темпы сносные.
— Ты почему в столовой обедаешь?
— Прасковья в районе на каком-то семинаре. Скоро она, наверно, на три месяца уедет, на курсы.
— Жалко…
— Теща болеет, а я, ты знаешь, на дальнем участке магазин строю, иной раз и домой забежать некогда. Четыре венца, говоришь?
— Четыре.
— Еще венца на четыре тебе леса хватит, потом я вот освобожусь маленько, остальное подвезем. Есть у меня лес, хороший лес. Евлампий не появлялся? Нет? Ну, понятно. Он ничего мужик, но совсем бесхарактерный. Теперь насчет материала. Не выкатилось у нас с Чуркиным. На среду договорились. Забегу к тебе во вторник вечером, все обтолкуем.
— Хорошо.
— А я, Павел Иванович, для Прасковьи стишок выучил. Про собаку. Самое то, что нужно — жалостливое. Прасковья эти дни ласковая, все мне случая не представляет продекламировать. — Вася поднял руку над головой, насупился и по-эстрадному, с подвывом, сказал стихи:
…Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит, задыхаясь.
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти открытой.
— Эвона как! Получается у меня, Павел Иванович?
— Очень даже получается, молодец. И собака, если не ошибаюсь, погибает?
— Погибает.
— Это то, что нужно, Василий.
Через широкое окно, пронизанное солнцем, Павел Иванович видел, как тракторист Валерка по зову двух мужиков вылез из кабины, поддернул штаны, заговорил о чем-то, кругло шевеля губами, потом указал вытянутой рукой на столовую. Учитель сразу почувствовал, что разговор идет о нем, и сердце его томительно сжалось: он твердо и сразу уверовал, что эти двое интересуются им неспроста.
Двое, один маленький и толстый, второй длинный и худой, пересекли поляну, застыли на пороге столовой, черные в светлом проеме дверей, как монахи, и сурово двигались к их столику. Гулькин поднял голову.
— Здорово, ребята. Вы чего?
— Присесть можно? — спросил длинный со щучьим лицом и белыми ядреными зубами. Учитель Зимин некстати подумал, что, наверно, этот человек любит глодать бараньи кости.
— Присаживайтесь, — Гулькин пожал плечами и потянулся к стакану со сметаной, — может, пивка вам сообразить?
— Сообрази, если можешь, — ответил длинный трубным низким голосом. Он сел слева от Павла Ивановича, толстый сел справа и положил на стол руки, похожие на оладьи. Руки были нежно подернуты белым волосом. Зимин не поднимал головы от стола, сжавшись. Вася Гулькин щелкнул пальцами и показал буфетчице растопыренную ладонь: требовалось еще пять бутылок.
— Мы вот за ним пришли, — длинный кивнул в сторону учителя, — мы его счас в милицию поволокем. Простое дело.
— Его?! — удивился Гулькин, поперхнувшись сметаной, — за что?
— Он наш лес свистнул.
— Позвольте! — сказал Павел Иванович фальцетом и начал медленно подниматься над столом. Слева тяжело задышал толстый. Тонкий начал подниматься, косясь на учителя круглым, как у ворона, глазом. Назревала рукопашная. В такой ситуации кому-то надо обязательно разнимать, растаскивать, но толстый сопел, не шевелясь, Гулькин же заходился смехом, и по его щекам щедро катились слезы.
— Я не таких ломал! — заявил длинный, дыхнув табаком и луком. — Привыкли там, в городе, хапать что плохо лежит. Тут у нас другие порядки.
— Да будет тебе, Феофан, — робко и едва слышно промямлил толстый. — Сперва бы разобраться нам…
— Ты молчи, Ванька!
— Разобраться бы…
— Молчи, Ванька! Я его счас поломаю. Простое дело.
— Попробуйте! — опять фальцетом сказал Павел Иванович и украдкой оглядел зал. Народу мало. Значит, не так позорно будет падать. У длинного были мосластые кулаки внушительных размеров, и учитель предвидел трезво, что ему не устоять.
— Не воровал я вашего леса!
— Как это не воровал, мы же на усадьбе у тебя были. Из чего баню рубишь?!
— Позвольте! — заметил Павел Иванович, он начинал уже по-настоящему заводиться, и взор его застлал красный туман.
— Привыкли, понимаешь, в городе там…
Положение спасла буфетчица — она, семеня, подкатила к столу с подносом, на котором стояли бутылки с пивом, и, конечно, сразу обратила внимание на верзилу, имевшего весьма грозный вид. Буфетчица удивилась, всплеснув руками:
— Ты чего это, Фанька, раскрылился, будто кочет? Или пьяный?
— Ничего я не пьяный, — буркнул Феофан и неохотно сел. Дышал он запалисто, и на острых его скулах завязались желваки. Толстый вздыхал и елозился, задевая учителя локтем. Павел Иванович тоже присел, колени его тряслись, во рту было сухо.
Гулькин, наконец, просмеялся и затряс головой:
— Ты, Феофан, извинись перед человеком.
— Еще чего не хватало! — Верзила опять было заподнимался. — Да я его поломаю счас! Простое дело.
— Я те поломаю! — Гулькин взял длинного за плечо и усадил, не напрягаясь, с такой силой, что ясно был слышен сухой звук, с каким казенное место припечаталось к стулу. — Сиди! Ну, Паша, с тобой не соскучишься! Я тебе, Феофан, объясню по порядку, не пускай пузыри, пей вон пиво, пока холодное. — Вася Гулькин вмиг, со смешком, обрисовал ситуацию. Концы сошлись с концами: Евлаша Синельников закрутил карусель, на нем и вина.
