Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)
А к утру на скатерке снова еды-питья накопилось, и в персонале такое гостеприимство прорезалось, что никакой силы-возможности отлынуть Федоткину не было. В общем, вскорости обнаружилось, что за бумаги садиться – только зря туда-сюда “паркером” щелкать.
Ну, во-от…
А однажды (это уж много снегов выпало да водой утекло) проснулся Федоткин, надежа народная, в шестом часу пополудни. Кваску попил, поикал, полежал, к душе прислушиваясь: не захочет ли чего душа? – и услышал: пряника ей захотелось, мерзавушке.
Он рукой пошарил – ан пряника-то под рукой и не нашлось! Огорчился Федоткин, служивого человека позвал. Раз позвал – нету, в другой позвал – тихо. Полежал еще Федоткин, а потом встал, ноги в тапки сунул и побрел, насупив брови до самых губ, пешком по Кремлю.
И когда нашел он того служивого – спал, зараза, прям на инкрустации екатерининской! – то, растолкав, самолично надавал ему по преданным сусалам, приговаривая, чтобы пряник впредь всегда возле квасу лежал! И уже бия по сусалам, почуял: вот она когда самая демократия началась!
Тут Федоткин трубку телефонную снял, всему своему воинству радикулитному сбор сделал – и такого им камаринского сыграл, что мало никому не показалось, а многим, напротив, показалось весьма изрядно. Все упомнил, никого не забыл, гарант общерасейский! И насчет меню, и обивкой ультрамарин непосредственно в харю, и про паркет – чтобы к завтрему переложить его елочкой к дверям, да не елочкой – какие, блин, елочки! – ливанским кедром.
А насчет листка того, с Конституцией, он с дядькой посоветовался, который приставлен был от случайностей его беречь. Тот врачей позвал, и врачи сказали: убрать ту бумажку со стола к чертовой матери! Вредно это, на нервы действует.
Да и то сказать: какая Конституция? зачем? мало ли их было, а что толку?
Насчет же России тоже однажды, после баньки, решилось довольно благополучно, что она уж как-нибудь сама. Великая страна – не Швейцария какая-нибудь, прости господи. Распрячь ее, как лошадь, да и выйдет куда-нибудь к человеческому жилью.
Если, конечно, по дороге не сдохнет.
Трын-трава
Максиму Солнцеву
I
На самом деле все должно было случиться совсем не так.
Если бы этот придурок не попросил карту на шестнадцати очках, девятка пришла бы к моим двенадцати, дилер бы сгорел, и всем было бы лучше – и мне, и придурку, а дилеру все равно, потому что деньги не свои.
И я бы встал из-за стола, и на улице встретил бы создание небесной красоты, и на весь выигрыш купил бы цветов, и черт знает чем занимался бы с небесным созданием всю ночь – вместо того чтобы сидеть в “обезьяннике” после того, как, выйдя из казино, послал на все буквы милиционера, приставшего с проверкой документов.
В общем, вечерок не сложился.
И все-таки, вспоминая ту девятку, приятно думать, что все могло быть совсем по-другому…
II
Царь Петр Алексеевич третий месяц жил под чужим именем в Амстердаме, изучая точные науки, фортификацию и корабельное ремесло.
Не забавы ради он мозолил руки на верфях Ост-Индской компании; грела душу дальняя мысль – по возвращении на родину поставить на уши златоглавую, выписать клизму дворянству, дать пенделя боярам и, начавши с осушения чухонских болот, сделать Россию мореходной державой с имперскими прибамбасами. Чтобы боялись и на много веков вперед вздрагивали при имени!
Крови – знал государь – будет залейся, но крови он не страшился. Привык с малолетства, что без красной юшки на родине и обеда не бывает, а если гулька без смертоубийства, то вроде и вспомнить нечего. А тут целая империя!
Короче, были у Петра Алексеевича серьезные планы на жизнь.
Но однажды. впрочем, будем точны. Не однажды, а именно вечером пятого октября 1697 года, возвращаясь в посольство, государь проскочил нужный поворот – и еще минут пять, грезя о мировой державе, мерил сапожищами амстердамские набережные, пока не очнулся в совершенно незнакомом месте.
Желая узнать, где он и как отсюда выбраться, царь заглянул в ближайший кабак – и остановился, пораженный незнакомым запахом. Сладковатый запах висел в помещении, идя от полудюжины самокруток, тлевших в узловатых моряцких пальцах.
Будучи человеком любознательным и бесстрашным, царь шагнул прямо в народ и на плохом немецком попросил курнуть. Ему дали курнуть, и государь, выпучив глаза еще более, чем организовала ему природа, в несколько затяжек вытянул весь косяк. Хозяин косяка пробовал протестовать и даже схватил царя за рукав, но получил по белесой башке русским кулаком и, осев под стол, более в вечеринке не участвовал.
Докурив, царь, под одобрительный гул матросни, выгреб из карманов горсть монет и потребовал продолжения сеанса – ибо зело хорошо просветило ему голову от того косяка! Единым разом увидел царь город на болотах, мосты над рекой, львов у чугунных цепей; увидел дворец и фейерверк над дворцом. Потом по широкой воде поплыли корабли, и уже на средине косяка выяснилось, что плывут те корабли в субтропиках.
К концу первой закрутки был вторично взят Азов. Турки бежали, растворившись в районе кабацкого гальюна. Матросы с уважением прислушивались к ошметкам басурманской речи; иноземных галлюцинаций понимать они не могли, но масштаб разумели.
Когда, круша инвентарь, царь принялся мочить Карла Двенадцатого, хозяин кабака попросил очистить помещение. Не рискуя тревожить детину, просьбу свою он обратил к соотечественникам. Матросы взяли гиганта под руки и осторожно, чтобы не мешать течению процесса, вывели его на воздух.
Детина бормотал в беспамятстве, дергал щекой и вращал глазными яблоками в разные стороны, и один из матросов заметил другому по-голландски, что этот человек напоминает ему божию грозу.
Матрос тоже был хорош.
Так и не выведав у божией грозы домашнего адреса, гуляки прислонили потерпевшего к парапету и пошли восвояси. Через минуту их путь в темноте пересекла группа иноземцев; иноземцы вертели головами и нервно переговаривались.
Они кого-то искали.
…Обрыскав с посольскими амстердамские полукружья, Алексашка Меншиков царя нашел – тот спал прямо на набережной и был не то чтобы пьян (уж пьяного-то царя Алексашка видал во всяких кондициях), а – нехорош.
Верный мин херц хотел устроить столяру Петру Михайлову выходной – и наутро велел посольским не будить государя, но государь проснулся сам и, посидев немного в размышлении, на работу пошел.
Работал, однако, без огонька, не зубоскалил, товарищей не подначивал, в рожу кулачищами не лез – словом, был сам не свой. По колокольному сигналу воткнув топор в недотесанное бревно, Петр Алексеевич, отводя глаза, сообщил, что в посольство не пойдет, а пойдет к анатому Рюйшу – посмотреть, как в Европе режут мертвых.
Ни к какому Рюйшу он, разумеется, не пошел, а направился в иную сторону.
Встревоженный Алексашка тенью следовал за государем.
Пересекши три канала, царь остановился в сомнении, подергал щекой; повернул за угол, вернулся. Подкравшись к государю поближе, Алексашка всмотрелся и похолодел: царь принюхивался! Глаза его были прикрыты, ноздри ходили как у собаки.
Петр Алексеевич дернул щекой, зрачки блеснули в слабом свете газового рожка, и, нагнувшись, он вошел в какую-то дверь. Меншиков переждал на холодке с десяток минут и, перекрестившись, вошел следом.
Гомон оглушил его. Царя Алексашка увидел сразу: сидя среди сброда, тот курил – но не трубку, крепкий запах которой давно выучило царское посольство, а козью ножку. Сладковатый дым стелился под потолком.
Когда царские глаза, блуждая, дошли до Алексашки, тот изобразил лицом удивление и даже руки раскинул: мол, надо же, какая встреча! Но вся сия театра осталась неоцененной: царь за Алексашку взглядом не зацепился, и второй раз за вечер мин херца пробрало крупными мурашами по спине.
Кошачьим шагом он подобрался к лавке и окликнул государя по имени-отчеству. На свое имя царь отозвался расслабленной улыбкой – и остановил таки взгляд.
– Это я, Алексашка Меншиков, – сказал вошедший правду чуть ли не первый раз в жизни.
– Вижу, – сказал Петр.
Мин херц обрадовался.
– А ты видишь? – спросил государь, уходя взглядом за плечо мин херцу.
– Что? – озираясь, спросил Алексашка.
Государь усмехнулся и наметанным движением – всякое ремесло схватывал он быстро – скрутил косячок. И, раскурив, рывком протянул его Меншикову:
– На!
Через пару минут Алексашка тоже видел. Видел ларцы с золотом и драгоценными камнями, холеных лакеев в шитье, жратву на столах и сочных баб на полатях, и все это имел он задаром как царский фаворит, пока косяк не выгорел.
– Ох ты! – только и сказал Меншиков, придя в себя.
