Александр Моралевич - Фельетоны
Юрьев день?
"Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты
И брать у людей из дола
Хлеб, вино и котлеты"…
Саша Черный.Пасторальная, идиллическая жизнь. И есть у меня, пусть и невзыскательная, голая кооперативная вершина (ничего другого у родины, кроме как остаточно быть живым, мне выслужить не удалось) Есть запал дошлифовать сонет под названием: "ЧЕЛОБИТНАЯ. Обращение к Страсбургскому суду православного потомственного крестьянина, семьянина и ныне фермера Савелия Дюжева". С таким началом:
Конешно. мне судебых всех барьеров,
Как нам велят — не превозмочь в Руси.
Но вот хоть не страшают "высшей мерой"…
А правды доискаться — хер соси.
Сопел бы в щелке в снегопад да ливень,
Затырив совесть в сени, на гвоздок -
Так на беду я сроду креативен.
Как на картине — "К Ленину ходок".
Крестьянству худо не Руси от века.
Меды текут, да у чужих сусал.
Тут мне сидеть бы тихо, не кувекать,
А я то в Кремль, то думакам писал.
Про всё писал, про эфто и про энто,
Про всякий в жизни выверт да изъян…
Но, знать, в Кремле протезу президента
До нас ли дело? Нет, не до крестьян.
Единственно, что смущало меня в знаменитом волошинском стихе — а с какой бы это стати беззаветные трудяги, люди из дола, должны давать мне достающиеся им таким трудом пищепродукты? Нет, надо самому зарабатывать право всё это у них получать.
И, обладая профессиональными умелостями двадцатикратно большими, чем у царя-плотника Петра Великого (вот разве уж головы он отрубал много сноровистей, чем удалось бы мне) — я и зарабатывал. Последние лет пятьдесят, когда позволялось — пером.
Но как меняются времена! В романе "По ком звонит колокол" Эрнеста Хемингуэя мой первопредтеча по фельетонистике, Михаил Ефимович Кольцов, выведенный под фамилией Карков и впоследствии, что закономерно, расстрелянный Сталиным, крайне желчно и резко осаживает марксистско-ленинского упыря и садиста Хосе Марти: да-да, вы так труднодостижимы, вы вознеслись в такие горние революционные выси, — а я вот горжусь тем, что решительно общедоступен, и любой крестьянин из глушайшего азербайджанского села может найти у меня защиту.
И я всю жизнь гордился тем же самым, что доступен решительно всем, и не увиливаю даже от людей, вызывающих у меня стойкий рвотный рефлекс. И внутри журнала "Крокодил" встречаясь с сотнями посетителей, отвечая на сотни телефонных звонков, и в десятках командировок по просьбам людей встречаясь с ними, в обстановке порой очень взрывоопасной, — я ещё отвечал на мешки писем, адресованных лично мне или напрямую редакции "Крокодила".
Что же теперь? Теперь каждый печатный орган первей всего оповещает: "Редакция в переписку с читателями не вступает. Присланные рукописи не возвращаются и не рецензируются".
И торкаешься слепым щенком, чтобы выйти на контакт, но нигде-то не слышишь давнего аэродромного: "Контакт?" — "Есть контакт!" И через фильтрующих секретуток не пробиться к сколько-то значительным начальникам прозы, чтобы очно повиниться: вот тут по недомыслию и попустительству властей сочинил я роман, так не изволили бы полистать?
Не изволят. Да в том же издательстве "Захаров" редакторесса отшатывается как черт от ладана:
— Нет-нет, даже не думайте приезжать: я так труднодоступна!
Сплошные Тянь-Шани и Джомолунгмы.
Да в тех же "Аргументах и фактах" выходит очерк под названием "Мальчик, недобитый Сталиным". И бесплодно терзаешь многоканальный телефон:
— Здравствуйте, это как раз я тот мальчик, недобитый Сталиным. Оснастите меня телефоном выпускающего редактора, чтобы я мог выразить благодарность "Аргументам и фактам".
— Не положено.
— Послушайте, девушка, я тот самый мальчик, недобитый Сталиным, Моралевич А.Ю, лауреат сраного Золотого пера Союза журналистов, бессчетный лауреат премий за лучший фельетон года, сам себе обрыдший классик словесности, писатель, неологист, стилист, афорист, орфоэп и еще черта в ступе. Ну, хотите в подтверждение хотя бы такой афоризм: "Русские — это даже непереносимей зимы, поскольку русские не кончаются" Позвольте мне всего в двух словах выразить благодарность руководству редакции.
— Не положено.
— Тогда дайте мне служебный телефон очеркистки Марины Мурзиной, чтобы я мог поблагодарить её.
— Не положено.
— В таком случае запишите мой домашний телефон, чтобы Мурзина позвонила мне. У меня есть ещё пикантнейшие детали в дополнение к её очерку.
— Прошу не выражаться по телефону. Мы чужих не записываем.
Как жить в таких условиях, как контактировать с отечеством?
А рассылать сочинения почтой? С уведомлением о вручении, заказными письмами? Пусть даже по нынешним канонам редакции в переписку с авторами горделиво не вступают, рукописи не рецензируют и не возвращают?
Так три письма отправил я в газету "Московский комсомолец", более известную в народе под названием "Московский христопродавец" — и ответа не получил.
Пять сочинений отправил я в "Новую газету", безусловно тематически и гражданственно лучшую газету страны. И даже жалобно приписал в конце: "Буде фельетоны редакцию не заинтересуют — прошу: пусть самый микроскопический сотрудник редакции снимет трубку и по прилагаемому телефону обронит в неё всего десять слов: "Мурулевич? Ваши словесные экзерсисы — говно. Просим более "Новую газету не тревожить".
Но, видимо, сплошь корифеями укомплектован штат "Новой газеты" и не нашлось там сотрудника нужно микроскопизма.
Тут с приязнью подумалось мне о треклятом большевизме, как многим думается о нем теперь. Уж тогда из пяти предложенных — но два-то мои сочинения выходили в свет! Пусть оскопленные, обезображенные правками — но выходили1 И удавалось, отстаивая их образность, подлежащие и сказуемые, сиживать глаза в глаза с такими редакторскими небожителями, как Грибачев, Софронов, Кочетов, Ненашев, Аджубей… И вот-те нынешняя процентовка: из восьми текстов не прошло ни одного! И ни одного личного контакта!
Так, может быть, выработался, выдохся старый конь, портит борозду? И, как писал о себе самокритично С. Есенин:
"…остался в прошлом я одной ногою:
Стремясь догнать стальную рать -
Скольжу и падаю другою".
И чем, чем потрафить современной журналистике, с чем гражданственным пробиться к читателю?
Да хоть вот с чем: пять лет назад, всего-то навидавшийся в журналистике, ахнул я, раскрыв "Новую газету". Никогда не бывало такого во все времена: на специальной глухой четырехполосной вкладке был здесь напечатан грандиозный трактат под названием "Крепость Россия" Сообщалось, что сам Путин так штудировал в Кремле трактат, что едва торчал ушами из разлома страниц. Ну, конечно, и все присные его, говоря библейским языком, "и осла его, и вола его" — вникали в каждую строку трактата.
И, батюшки мои, автором, наущающим Кремль, как ему приструнить россиян, был хорошо известный мне человечек, которого, когда был он младенцем, даже пару раз тетешкал я на руках. Тогда-то младенец звался Мойше Залманович Гринман, но теперь не менее как Михаил Зиновьевич Юрьев, миллиардер, вседержитель производства дрожжей "Пузырек", стерженьков к шариковым ручкам и пр., пр. А уж государственных постов в недавние годы занимал ЮРЬЕВ- что не хватит для описания и производимых им стерженьков, потребны паркеровские и "Crown Hi Jell".
Ай, много десятилетий знал я семью, взрастившую Михаила Зиновьевича! И вот поспрошаем мы, граждане, друг друга: а в чистописании или каллиграфии какие буковки удавались лучше всего вам или вот вам? Вам — строчная "а"? А вам заглавная "И"? А вот Залману Иудовичу Гринману и жене его Елене всю их жизнь красивей всего удавались в написании три заглавные буквы: "КГБ".
Неистово загружена жизнь чекиста. Враг просачивается и наседает с разных сторон. Хотя — всё же случаются просветы, наступают хотя и кратковременные, но периоды разрядки, детант.
И очень жаль, что великое множество головастых ученых, особливо биологов, навсегда дунуло из России в разные прочие палестины. Иначе непременно установили бы они, что массовый выплод гэбистят происходит как раз в периоды детанта, разрядки. Когда может чекист, приведя нервы в порядок и поставив табельный пистоль на предохранитель, вброситься под одеяло к жене для качественных интимных отношений.
Вот как раз в период детанта и появился на свет штучный гэбистенок Михаил Зиновьевич Юрьев.
А много позднее великовозрастные, достойные и здраво патриотичные люди журили меня: ну, Александр Юрьевич, ни черта вы не Ванга, не мать Тереза, даже не уцененная отечественная Джуна. Ну, какого же черта не могли вы провидеть, что вырастет из младенчика Юрьева, которого вам доводилось баюкать на руках? Вам бы его по нечаянности головушкой вниз обронить на бордюрный камень — и не появился бы в "Новой газете" трактат "Крепость Россия"!
