Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
— На верху. Во второмъ этажѣ.
— Посовѣтуйте, какъ намъ найти гостинницу?
— Идите прямо.
— Да тутъ заборъ!
— Идите влѣво.
— Тутъ тоже заборъ!
Проклятый начальникъ станціи неожиданно замолчалъ, будто ему заткнули платкомъ ротъ.
— Эй, вы-ы! Какъ васъ!! Тутъ забо-о-ры!
Дождь обливалъ насъ сверху, грязь хлюпала внизу подъ ногами… Молча, взвалили мы на плечи чемоданы, перелѣзли черезъ заборъ и наткнулись на какую-то дверь.
— Это что?
— Гостинница.
Такъ мы пріѣхали въ Штейнахъ. Пріѣздъ былъ невеселый, житье наше печальное и отъѣздъ угрюмый. Всѣ мы ко дню отъѣзда перессорились въ самыхъ разнообразныхъ комбинаціяхъ: Крысаковъ съ Сандерсомъ, я съ Сандерсомъ, Сандерсъ съ Мифасовымъ.
Вообще, долженъ признаться, къ стыду нашему, что ссорились мы частенько. При этомъ, ссора кого нибудь изъ насъ съ товарищемъ вызывала необычайное повышеніе симпатіи въ поссорившемся — къ остальнымъ. Другими словами, если X. разрывалъ отношенія съ Y, то къ Z онъ относился настолько повышенно нѣжнѣе, насколько это чувство расходовалось раньше на Y.
Ничто въ мірѣ не пропадаетъ и ничто вновь не появляется.
Самая тяжелая ссора случилась въ Берлинѣ, когда Крысаковъ оказался на одной сторонѣ, а мы трое — на другой.
Впечатлительный Крысаковъ выносилъ такое положеніе вещей только сутки… На другое утро онъ взялъ свой незакрывающійся чемоданъ, ящикъ съ красками и, скорбно понурившись, сказалъ Митѣ (единственному, съ кѣмъ отношенія были хороши):
— Митя! Проведи меня до вокзала… Я уѣзжаю. Что ужъ тамъ… Пожили! Эхъ, эхъ…
Я не выдержалъ.
— Вы съума сошли! Куда вы уѣзжаете?
Онъ опустился на чемоданъ и, ни на кого не глядя, подъ журчаніе Митиныхъ слезъ, сказалъ:
— Уѣду… Что жъ, и безъ меня проживете. Не бойтесь, я поѣздку не бросаю… Только эти четыре дня, что вы проживете въ Берлинѣ — я посижу въ томъ благословенномъ мѣстечкѣ, которое приглядѣлъ еще давеча.
— Какое мѣстечко! Что вы задумали?!
— Такое… Я думаю, тамъ будетъ тихо… Ни криковъ, ни попрековъ. Посижу тамъ одинъ. Можетъ, когда меня не будетъ, вы поймете.
— Ну, слушайте, это чертъ знаетъ что! Какое тамъ вы мѣстечко выбрали, не зная языка, съ вашимъ «битте-дритте»? Мы васъ не пустимъ!
— Нѣтъ ужъ, что ужъ тамъ. Митенька, бери чемоданъ. Тебѣ не тяжело, милый Митя… дорогой Митечка?
По принятому обыкновенію, вся любовь и пріязнь изливалась теперь на единственнаго человѣка, который былъ съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ — на Митю.
— Извини меня, Митенька, что я тебя затрудняю… Можетъ быть, мнѣ самому лучше понести чемоданъ, а ты, Митя, отдохни.
Вокзалъ былъ въ двухъ шагахъ, и поэтому берлинцы могли любоваться диковинной, нелѣпой процессіей: впереди шагалъ плачущій, растроганный слуга съ чемоданомъ, сзади баринъ съ видомъ погребальной лошади, нагруженный ящикомъ для красокъ, а сбоку бѣжали три друга, умоляя непреклоннаго Крысакова одуматься, уговаривая и успокаивая его.
— Нѣтъ ужъ… не уговаривайте. Уѣду… не поминайте лихомъ!
— Ну, куда? куда вы ѣдете? Въ какое мѣстечко?
— Сейчасъ узнаете.
Онъ подошелъ къ билетному окошечку и грустно сказалъ кассиру:
— Битте-дритте, эйнъ билетъ! Въ Фаркартенъ!
— Куда? — ахнули мы.
— Въ Фаркартенъ. Это, вѣроятно, такое мѣстечко подъ Берлиномъ. Я тутъ на доскѣ прочелъ. Съ указательнымъ пальцемъ. Туда и поѣду. Ужъ вы не удерживайте. Разъ я облюбовалъ.
— Вы знаете, что такое фаркартенъ? — зловѣще спросилъ Сандерсъ.
— А что? можетъ быть, очень болотистое мѣсто?
— Нѣтъ. Фаркатенъ, значитъ — «дорожные билеты» (Fahrcarten).
— Митечка! — сказалъ Крысаковъ, помолчавъ. — Бери-ка, тащи назадъ чемоданъ. Битте-дритте!
Мы подхватили его подъ руки и съ заискивающимъ смѣхомъ повлекли обратно.
Къ сожалѣнію, впослѣдствіи частенько случалось, что у каждаго изъ насъ поочередно мутился разумъ, и онъ, забывъ дружбу, «собирался въ фаркартенъ»…
Заканчивая эту главу, искренно хочу крикнуть:
— Да здравствуетъ дружба! Долой проклятый фаркартенъ!
ВЕНЕЦIЯ
Городъ лѣни и музыки. — Cartolina postale. — Способъ Крысакова. — Способъ Мифасова. — Способъ Сандерса. — Демократія и аристократия. — Пиръ съ нищенкой. — Сандерсъ втягивается въ лихорадку. — Лѣченіе.
Мы въ Венеціи.
Если бы какой-нибудь геніальный писатель обладалъ такимъ совершеннымъ перомъ, что далъ бы читателю, не видѣвшему Венецiи, настоящее о ней представленіе, — такой писатель принесъ бы много несчастья и тоски читателямъ. Потому что узнать, что такое Венеція и не увидѣть ее — это сдѣлаться навѣки отравленнымъ, до самой смерти неудовлетвореннымъ.
Когда я пріѣхалъ въ Венецію, я подумалъ:
— А вѣдь милліоны людей живутъ и умираютъ, не видя Венеціи. Если бы они знали то, чего они лишены, жизнь ихъ потеряла бы краски и тоска по далекой невыразимой красотѣ изсушила бы сердце.
Я пишу эти строки въ холодномъ угрюмомъ Петербургѣ, но стоитъ мнѣ только закрыть глаза, какъ я до послѣднихъ мелочей вижу Венецію. Она врѣзалась въ память неизгладимо, я по ней тоскую и мечтаю, какъ о далекой прекрасной любовницѣ, свиданіе съ которой сдѣлаетъ меня снова счастливымъ.
Я закрываю глаза…
Мягкій густой вечерній воздухъ, нѣжащій, какъ прикосновеніе, невыразимая истома во всемъ тѣлѣ; хочется встать въ гондолѣ и закричать отъ полноты настоящего наслажденія и счастья. Но не встаешь… Наоборотъ, развалившись на уютныхъ подушкахъ, погружаешься въ блаженную неподвижность и всѣмъ тѣломъ, всѣми органами, всѣми порами впитываешь въ себя лѣнивый, теплый, сладкій воздухъ, сладкую пѣсню, лѣниво доносящуюся издалека, и молчишь, молчишь… Черная густая вода тихо журчитъ за гондолой, нѣжно плещетъ весло лѣниваго парня на кормѣ и таинственно молчатъ сбѣжавшіеся къ водѣ старые-престарые дома, среди которыхъ скользитъ тихая лѣниво-проворная гондола. Узенькій каналъ кончился… Надъ головой мелькнулъ еле-видимый изгибъ мостика — и мы выносимся на широкій Canale Grande. Здѣсь широкое, пышное небо чернымъ бархатомъ разметалось надъ нами и застыло, усѣянное рѣдкими сверкающими осколками-звѣздами. И внизу плещется черная теплая, слѣпая вода и плыветъ далеко по каналу нѣжная, сладострастная серенада оттуда, гдѣ цѣлый снопъ огней, фонариковъ собралъ полчища гондолъ, какъ свѣча собираетъ мотыльковъ. Какія то фигуры мелькаютъ на огненномъ фонѣ и изрѣдка пѣсню прорѣзаетъ смѣхъ и веселый говоръ.
Замерла посреди канала большая, изукрашенная фонариками, барка. На ней море огня, а все остальное зачернено ночью. Десятки гондолъ сползлись къ огню, окружили его и, притихшія почти невидимыя, колышутся. Изрѣдка багровый свѣтъ на баркѣ выхватитъ изъ темноты рѣзной носъ гондолы, блеснетъ на металлѣ и погаснетъ.
Тихо колышутся гондолы; сладко нѣжитъ пѣсня; все необычно; рядомъ съ нашей гондолой трется о ея бортъ чужая, за ней еще одна, а остальныя тонутъ, невидимыя… Боже мой, какъ хорошо! Пусть все это искусственное, пусть барка принадлежитъ корыстолюбивому антрепренеру, а у пѣвцовъ, навѣрно, грязныя руки, а какія то подозрительные молодцы съ ухватками кошекъ или разбойниковъ ползаютъ по бортамъ вашихъ гондолъ, собирая за пѣніе сольди и лиры…
Все равно: не убить имъ этой Божьей красоты, пышнаго чернаго неба и теплой воды, которая, какъ добрая нянька колыбель — качаетъ вашу гондолу. Пусть пѣвцы нахальны и жадны, а англичане, самодовольно развалившіеся на подушкахъ гондолъ, скупы до омерзѣнія. Я все же нашелъ красоту и ее у меня не отнять — я крѣпко прижалъ ее къ моему сердцу. Боже, какъ далеко отъ меня Россія, Петербургъ, холодъ, пьянство, грабежи, самодурство тупыхъ губернаторовъ, грязные участки, глупые октябристы, мой журналъ, корректуры, цензурный комитетъ и немолчный телефонъ!..
Поютъ… Тихо постукиваютъ гондолы боками одна о другую. Качаются.
Хорошо, когда усталаго баюкаютъ.
А утромъ другая — томительно-сладкая жизнь; зазвучитъ все по другому… засверкаетъ ослѣпительное солнце, четко вырѣжется на голубомъ небѣ кружево бѣлыхъ дворцовъ и легкихъ мостиковъ, зазвучитъ музыкальная брань гондольеровъ, польется съ неба золотой зной и замелькаютъ всюду живые, проворные, какъ обезьяны, и лѣнивые, какъ черепахи, итальянцы, наполняя жгучій воздухъ немолчнымъ жужжаньемъ.
Ахъ, эти итальянцы… Надъ ними можно смѣяться, но не любить ихъ нельзя.
Уличная толпа сплошь состоитъ изъ безпардонныхъ лгуновъ, мелкихъ мошенниковъ и попрошаекъ, но это такая веселая живая толпа, плутовство ихъ такъ по-дикарски примитивно и неопасно, что не сердишься, а только добродушно смѣешься и отмахивается.
— Cartolina postale!!
— No, signore.
— Cartolina postale!!
— No, no!..
— Cartolina postale!!
— He надо, тебѣ говорятъ!!
— Русски! Ошень кароши cartolina… Molto bene.
