Джон Шемякин - Дикий барин в диком поле (сборник)
Иногда к Маврокордато-Федюниной приезжал дедушка. Потомственный торговый работник из Краснодарского края. Собственно, весь Краснодарский край был построен вокруг дедушки, этого мощного источника житейской мудрости. Гермес торопливо улетал от приближающегося дедушки Маврокордато. Боялся. Дедушка так толково организовал свадьбу молодых, что Кеша выплачивал долги ещё лет пять, потом родня простила часть долга, и Кеша стал должен родне чуть больше. Главное, что по цифрам всё билось!
Я откровенно любовался на красоту человеческих отношений.
Теперь Кеша живёт с олицетворением русского простодушия. На фоне семейства Маврокордато нынешние родственники Кеши Боруховичи смотрятся растерянными вологодцами в домотканых рубахах на скудной пашне.
Я часто вспоминаю дедушку Маврокордато. В разговорах со мной он придерживался трёх тем: прелесть скумбрии, величие Греции и прелесть скумбрии под соусом. Ещё он приучил меня считать деньги со вкусом. Он всё делал со вкусом, но деньги пересчитывал с таким умением и драматизмом, что посмотришь да и выбросишь Софокла в печь за ненадобностью. Банкноты играли в дедушкиных руках ярко, импровизируя, но радостно. Они таяли в его руках, хотели его и истекали горячим инжирным соком.
До дедушки Маврокордато я считал деньги сухо и торопливо. Они это чувствовали и отдавались моему пересчёту со вздохом и отрешенно.
Как только начал гладить пересчитываемое, вздыхать, проворно, но нежно разводить пальцами купюры, настойчиво сгибать и поглаживать, всё встало на свои места.
Свинки
Гладил свою серьёзную собаку, ставшую недавно отцом каких-то рыжеватых крыс приличного размера.
Одну из крыс хозяева порушенной невесты пообещали, с некоторым смысловым нажимом дверью, подарить мне, когда я с благодарным отказом ломился в прихожую, стряхивая повисших на руках владельцев этого собачьего притона.
Куда, куда мне ещё размещать животных?!
Единственное животное, о котором я мечтаю с детства, – это лошадь. Но лошадь мне не дают завести обстоятельства. Обстоятельства заполняют мой дом какой-то несусветной, хоть и любимой шушерой, которую я не кастрирую из принципиальных соображений, а не из любви к потомству, как думают некоторые святые души.
Обомлевшие от привалившего счастья некастрированные красавцы мои начинают шарить повсюду в поисках телесных радостей. И кого-то там нашаривают, кого-то там очаровывают. Попрекать их не могу.
Потомство сбагриваю с рук размашисто, не считая.
Есть у меня за городом овчарка-охранница, которая рожает мне всё более и более устрашающих щенков. Кто-то довольно давно убедил меня, что овчарки, ставшие матерями, лучше охраняют имущество. И я, обуянный жадностью, смотрел сквозь пальцы на моральное опустошение своей защитницы, которая, входя во вкус, снижала планку своих требований всё больше и больше. Последних её деток брать отказались решительно все. Я и сам не торопился брать их в руки. Только спрашивал у окружающих сорванным шепотом: «Кто? Кто их отец?! Надо же вызывать священников!»
Но есть гржимеки с лоренцами и покруче меня. Более крупного помола дарреллы.
У моего друга Федюнина в деревне живут две свинки. Купили их сущими младенцами для дальнейшего пожирания, понятное дело. Дети кандидата юридических наук и страусовода Федюнина, хотя сами не дураки поесть, свинок решили спасти. И, пользуясь безнадзорностью, урезали свинячьи пайки, сведя довольствие до минимума. Благоразумным детям казалось, что мы с Федюниным не будем жрать тощих свиней.
Дело обернулось так, что нас самих эти свинки чуть не сожрали, когда я заехал проведать свой будущий новогодний ужин.
– Давай! Давай! Показывай! – развязно хохоча, требовал я у смущённого Федюнина. – Хочу, понимаешь, насладиться зрелищем, ухватить красавиц за белоснежные бока, уважаю таких блондинок, чтоб с прожилками мясными, знаешь, с боками такими, чтоб упруго, но с жирком!
Распропагандированный детьми предатель Федюнин привёл меня к объектам желаний.
Посмотрели. Помолчали.
– Они у тебя хоть хрюкают? – спросил я тяжёлым и тусклым голосом.
– Они очень сообразительные… – неуверенно начал Федюнин. – Вон та, которая самая волосатая, она может мячик приносить…
– А вот та, с горящим взором, длинноногая, она что умеет делать? – меланхолично поинтересовался я. – Её побрить, так и на волков ходить можно…
– А зачем её для этого брить? – встрепенулся друг.
– Чтоб не перепутать в оптическом прицеле! Вырастил тут оборотней! Что теперь с ними делать?! Они через год такого издевательства пойдут на резкий рывок к свободе, начнут свирепствовать, возможно, даже взламывать магазины! Вся округа придёт по наши души с мотыгами! – вскричал я пронзительно под серым небом. – О нас, Кеша, подумай, о нас!.. Исправляй ситуацию, Федюнин, добром тебя прошу! – сказал я напоследок, садясь в машину.
Гордость
Вечером прибежал Иннокентий Сергеевич Федюнин в состоянии полнейшего восторга.
После провала в свиноводстве (у нас не поднялась рука резать двух свинок: Таисию и Павалию) Федюнин купил пять коровок и быка. Коровки оказались чудесными. Бык чудесным не оказался. Не оправдывал и не возлагал. А только мучился какой-то душевной хворью круглосуточно. Коровки бродили в недоумении. Я глумился над Кешей. Кеша побуждал быка к свершениям.
Специалисты рекомендовали электрический аппарат для стимуляции бычьего чувства. Я вызвался стать директором этой дрочильни, предсказывая общий восторг и скорое превращение в градообразующее предприятие.
И тут бычок наш, наш Теодоро, внезапно оживился и, по сбивчивым словам и размашистым жестам гыгыкающего Федюнина, совершил ожидаемое, да так активно, что Кеша даже бояться начал.
– Он их всех по очереди, понимаешь?! – ликовал Иннокентий Сергеевич. – Методичный… а потом отошел и вздохнул. У него, понимаешь, гордость появилась, ноги растопырил, смотрит исподлобья, красавец!
– Ты больше его рад, – скаредно прошамкал я, кутаясь в мамкину шаль пуховую. Понял, что должность директора уплывает. – Постыдился бы, Кеша, с такими новостями в дом приличный прибегать…
Подарок
Лучший подарок на сегодня мне сделала небольшая девочка Света. Она подарила мне пять своих молочных зубов, которые берегла для меня.
Так-то предполагалось дарить четыре зуба, но папа-Федюнин сказал, что чётное число – плохая примета. Пятый зуб Светлана расшатывала неделю, стоя у зеркала, специально подгоняя к дате.
Я знаю, что живу по стандартам, которые многим кажутся пугающими. Но тут просто растерялся перед разгорающимся таинством жертвенной женственности.
Что я скажу людям, которые, возможно, увидят у меня в коробочке на камине чьи-то крошечные человеческие зубы, даже не представляю пока. Не хочу представлять себе эту картину. Мелькают смутные мундиры, я, пытающийся вскочить из глубокого кресла, хирургический блеск наручников в остром свете настольной лампы…
– Отличную смену растишь, Иннокентий! – сказал я со значением. – Вся она в тебя, что странно и страшно, но сколько порыва, сколько добросердечия! Чёрт с тобой, будем родниться теперь. Нам такие женщины в семье очень нужны! Мой прежний испуг оказаться твоим родственником отменяется…
Приключение
Для иллюстрации поговорки «утро вечера мудренее» мой друг Федюнин перед походом в ночной клуб отдаёт мне все свои деньги и карточки. Иногда снимает часы и тоже отдаёт мне.
На эти шаги Федюнина толкает тонкое понимание своих особенностей. И осознание ряда неизбежностей.
Все помнят нашу поездку в Брюссель летом 1998 года. Вчера Федюнин, взвесив грядущие шансы и решительно мотнув головой, снял с руки браслет и протянул его мне на виду у посторонней публики.
– Как долго я этого ждал… Теперь кольцо давай, – проскрипел я в ресторанном чаду, – мой милый!
Через три часа мы наблюдали, как задумчиво умеет танцевать наш славный Федюнин на барной стойке. Мы – это я с федюнинским бумажником и браслетом, Б-ч с федюнинским пиджаком и девушка Б-ча, Люда, с ботинком танцора. Со стороны мы походили на счастливых, взволнованных родителей на утреннике, которые смотрят на первенца, беснующегося в костюме петуха, и счастливо сжимают друг другу подзапотевшие руки.
То, что у Федюнина два стареньких, но зажиточных (см. бумажник, браслет, пиджак) папы и двадцатилетняя мама, никого не удивляло. Все были заворожены смертоносной грацией опытного барного соблазнителя. Всё казалось – вот сейчас, сейчас, наконец, Федюнин упадёт лицом вниз с полутораметровой высоты, раздастся характерный шлепок упавшего на бетон куска сырого мяса, и мы все выдохнем с облегчением. Но друг наш как-то умудрялся держаться, бросая зазывные взоры куда-то поверх наших голов.
К кому он обращал свой брачный выпляс, я не знаю. Может быть, к Айседоре Дункан. Или к новой своей любови, С. Т. Ланнистер-Баратеон.
