Йозеф Лада - Картинки похождений бравого солдата Швейка
Снять с коровы шкуру не было никакой возможности! Когда ее все же стали сдирать, шкура в нескольких местах лопнула, и под ней открылись мускулы, скрученные, как засохший корабельный канат. Между тем откуда-то приволокли мешок картошки и, не питая никаких надежд, принялись варить эти жилы и кости. Тут же рядом повар в полном отчаянии пытался состряпать из этого скелета офицерский обед. Эта несчастная корова надолго запала всем в память! Можно почти с уверенностью сказать, что если бы позже, перед битвой у Сокаля, командиры напомнили солдатам про лисковецкую корову, 11-я рота в грозной ярости бросилась бы со штыками наперевес на врага!
Корова оказалась такой нахальной, что даже супа, и того сварить из нее было нельзя. Чем дольше мясо варилось, тем крепче оно приставало к костям, образуя с ними одно целое, закостенелое, словно бюрократ, разводивший полвека канцелярскую волокиту и пожиравший одни «дела». Швейк, поддерживавший в качестве вестового постоянную связь между штабом и кухней, чтобы не прозевать, когда будет готов ужин, в конце концов доложил надпоручику Лукашу: «Так что, пан обер-лейтенант, она уже прямо фарфоровая. У этой коровы такое твердое мясо, хоть стекло режь! Кашевар Павличек, когда его пробовал, сломал себе передний зуб, а Балоун — задний коренной!»
Надпоручик Лукаш расположился на кушетке в доме лисковецкого священника. «Послушайте, Швейк, — сказал он, — пока нам дадут поесть, вы бы могли мне рассказать какую-нибудь историю». — «Хо-хо! — ответил Швейк, — пока нам дадут поесть, я бы успел вам рассказать всю историю чешского народа… А вообще, доложу я вам, на земном шаре обитают люди разных характеров! Так что потому и был прав повар Юрайда, когда в Кирай-Хиде, налакавшись вдребезги, свалился в канаву и стал орать: «Человек предопределен и призван, дабы духом своим правил в гармонии вечного мироздания!» А когда мы его оттуда вытаскивали, так он еще кусался… Юрайда думал, что лежит дома и ни за что не хотел вылезать!»
Надпоручик Лукаш воскликнул: «Иезус-Мария! Я бы вам, Швейк, сказал, да не хочется портить себе ужин!» — «Так ведь не всем же быть умными, господин обер-лейтенант! Потому кабы все были умные, то на свете было бы столько ума, что каждый второй был бы круглым идиотом. Представьте, к примеру, что было бы, если бы каждый знал законы природы так, как один господин, пан Чапек… Он, изволите ли знать, хаживал в «Чашу» и всегда говорил: «До чего сегодня прекрасно светит Юпитер, а ты, пентюх, даже не знаешь, что у тебя над головой! Кабы тебя, негодяя, сунуть в пушку да выстрелить, ты бы туда летел со скоростью снаряда миллион лет!» Ну, а лаялся он при этом так, что потом обычно сам вылетал из трактира, и к тому же с обыкновенной скоростью».
Когда утром выступили на Старую Соль, Швейк шагал возле надпоручика Лукаша, ехавшего верхом, и рассказывал: «Нам бы сейчас такую лекцию, как всегда устраивали господин обер-лейтенант Буханек! Дело, значит, было так: обер-лейтенант Буханек получил от своего будущего тестя залог под приданое и весь его спустил с девками. Потом получил залог со второго тестя, но на этот раз уже просадил его в карты. Тогда, стало быть, пришлось идти на поклон к третьему тестю…» Лукаш соскочил с коня и сказал угрожающим тоном: «Швейк, если вы еще заговорите о четвертом залоге, я вас сшибу в канаву!» — «Так что осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, о четвертом залоге не может быть и речи, потому что он застрелился уже после третьего…»
«Жизнь людская — штука сложная, — продолжал Швейк. — Житуха одного отдельного человека в сравнении с нею — мура, вроде как и пустое место!.. В трактир «У чаши» хаживал один старший полицейский, Губичка ему фамилия, и один репортер, веселый такой господин. Да что тут говорить — в участке бывал чаще, чем в редакции! И вот, стало быть, в один прекрасный день напоил этот шелкопер пана Губичку до зеленого змия и поменялся с ним в кухне одеждой. Так что старший полицейский был в штатском, а пан репортер превратился в старшего городового. Служебную бляху он прикрыл, чтоб не было видно, и отправился патрулировать по Праге. На Рессловой улице, в самую что ни на есть ночную тишь, встретил он какого-то пожилого господина с дамой. Оба спешили домой и шли, не говоря ни слова. А он на них накинулся и давай разоряться: «Не орите так, — кричит, — а то обоих заберу!» Можете себе представить, как они оба перепугались! Пробуют ему, конечно, объяснить, что, по всей видимости, тут вышла какая-то ошибочка…
… поскольку они идут с приема у господина наместника, а этот господин — он старший советник у господина наместника в ведомстве. А переодетый репортер ни в какую! «Не морочьте мне голову, кричит, я за вами давно слежу, как вы колошматили палкой по железным шторам всех лавок, и эта — как вы уверяете — ваша супруга, вам еще помогала». — «У меня ведь и палки никакой нет!» — «Откуда ей теперь у вас взяться, если вы ее вон там за углом обломали об одну бабу, которая здесь жареными каштанами торгует!» У мадам, у той уже просто не было сил плакать, а сам господин советник так разнервничался, что начал распространяться насчет хамства, за что был арестован и передан ближайшему патрулю из полицейского комиссариата на Сальмовой улице.
Патрулю переодетый репортер сказал, чтобы они свели эту пару в комиссариат. Сам же он из комиссариата под башней святого Индржиха, ходил по делам на Винограды и накрыл эту парочку, когда оба нарушали ночную тишину и спокойствие, а сверх того еще оскорбили полицию. Сейчас ему, мол, некогда, а через час он придет в комиссариат на Сальмову улицу. Словом, патруль уволок обоих с собой, и они просидели в участке до утра, поджидая пана старшего полицейского, который преспокойненько вернулся в «Чашу». Там он разбудил Губичку и с этакой деликатностью весьма осторожно ему сообщил, какой, стало быть, приключился камуфлет, и что из этого может получиться, ежели он не будет держать язык за зубами…»
По дороге на Старую Соль поручик Дуб обратился к солдатам с речью. Все время, пока он говорил, Швейк шел, повернувшись к нему лицом — как по команде «направо равняйсь». Дубу это было неприятно. Он чувствовал, что начинает сбиваться. Разумеется, он опять раскричался на Швейка: «Ты что на меня уставился, как баран на новые ворота?» — «Осмелюсь спросить, господин лейтенант, прикажете на это отвечать?» — «Что ты себе позволяешь?! — рявкнул Дуб. — Как ты со мной разговариваешь?» — «Осмелюсь доложить, господин лейтенант, вы мне давеча приказали, чтобы я вообще не отвечал, когда вы кончаете говорить…» — «Ага, значит, ты меня боишься, — возликовал Дуб. — Я уже не таких молодчиков в бараний рог скручивал! А потому заткни хайло и держись сзади, чтобы я тебя не видел!»
Перед Фельштыном на привале надпоручик Лукаш послал каптенармуса Ванека и Швейка вперед, подыскать ночлег для роты. «Смотрите, Швейк, опять не натворите чего по дороге!» — предупреждал его Лукаш. «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант. буду стараться. Только сегодня к утру я видел какой-то дурацкий сон… Чего-то мне корыто приснилось, а из него — дело было в доме, где я жил, — всю ночь текла вода по коридору, пока не промочила потолок в квартире хозяина. А тот, ясное дело, тут же утром отказал мне от квартиры». — «Оставьте нас, Швейк, в покое со своими дурацкими разговорчиками. Смотрите-ка лучше с Ванеком по карте, куда вам идти. Двинетесь по проселку вверх прямо на север. Заблудиться тут невозможно!»
«В Карлинсхих казармах в Праге служил обер-лейтенант Голуб, — рассказывал по дороге Швейк. — До того был ученый человек, что все в роте считали его форменным идиотом, поскольку из-за своей учености он не научился обкладывать солдат как положено и обо всем рассуждал с чисто научной точки зрения. И вот, значит, как-то раз солдаты ему рапортуют, что хлеб, который выдавали в тот день, жрать никак невозможно. Другой бы офицер на его месте разволновался, разнервничался от такого нахальства! А он ничего, он остался спокойный, не обозвал никого ни сукой или там свиньей, даже не съездил никому по роже. Собрал только всех своих солдат и говорит им этаким приятным голосом: «Солдаты, говорит, вы должны понять, что воин должен быть таким интеллигентным, чтобы безропотно сожрать все, что дают!»
«Хоть бы нас облаял когда», — рассуждали между собой солдаты, потому что эта его деликатность надоела всем до чертиков. Словом, выбирают меня раз от всей роты, чтобы я ему об этом сказал. Пошел я к нему на квартиру и стал его просить, чтоб он раз и навсегда начхал на свое чистоплюйство. Солдаты, поясняю, привыкли, чтоб им все время тыкали в нос, что они свиньи, не то иначе просто теряют уважение к начальству. Поначалу он все брыкался, какую-то ахинею понес насчет интеллигенции, но, в конце концов, все же позволил себя уломать, расквасил мне морду и вышвырнул за дверь, чтобы повысить свой авторитет. В общем, когда я сказал ребятам, на чем мы порешили, все очень обрадовались».
