Геннадий Емельянов - Арабская стенка
Заместитель ослабил галстук и покрутил головой:
— Марш отсюда!
— Что?
— Марш отсюда, бездельник! — Олег Владимирович начал подниматься с кресла и почувствовал, что встать в полный рост не сможет: ноги были мягки и непрочны, руки дрожали. Пришлось сесть.
— Я что-то, наверно, не понял? — глаза Акима Бублика потеряли незабудочную яркость и стали пусты, как окошки нежилого дома.
Голос хозяина кабинета загремел, крепчая, как весенний гром:
— Вон отсюда, вон, дармоед! — Рука Зорина резко выпрямилась, указывая путь назад. В проеме полуоткрытой двери показалась на мгновение голова секретарши в голубом парике и тут же скрылась. Лицо секретарши было белее мела.
Бублик, наконец, все понял, качнулся и, спотыкаясь о ковер, ринулся на выход, следом, плеская страницами, полетела его книжка. Зорин искренне сожалел в тот миг, что не может подняться и дать непрошеному гостю под зад, чтобы непрошеный гость получил соответствующее ускорение и следовал бы с тем ускорением далеко, вплоть до места назначения. Зорин даже застонал от досады и бессилия. Тут надо было действовать споро, со сноровкой и ловкостью чемпиона, но откуда сноровка и ловкость у пожилого человека с потрепанными нервами. «Не те годы, не те!» — подумал заместитель и скорбно почесал затылок. В полуоткрытую дверь снова просунулось с выражением вопросительным и тревожным лицо секретарши. — Догони, Галочка, отдай ему книжку — забыл товарищ. Галочка прыснула в кулачок, затем послышалось, как весело и часто застучали каблуки через приемную и дальше по коридору. Зорин же вдруг засмеялся, испытывая великое облегчение. Так бывает, когда во сне видишь, будто тебя жуют крокодилы, но когда вскакиваешь с постели, прикусив во рту сухой язык, охватываешь глазами знакомую улицу, дворника дядю Мишу с метлой на тротуаре, слышишь, как галдят воробьи, тебя благостной волной окатывает чувство, что жить хорошо, никакие крокодилы тебя не сжуют, что пора бриться, завтракать, бежать на работу, и впереди обыкновенный день, подаренный щедрой судьбой, и жить на земле — прекрасное в общем занятие.
Смеялся Зорин долго, раскованно, потом взялся за телефон.
Аким Бублик вывалился из горисполкома и подался прочь в паническом настроении. «Что я наделал! Что я наделал!» Сердился он на себя справедливо, сознавая, что допустил грубую тактическую ошибку, которую жена-Шурочка не простит никогда. Бублик не понял и не поймет до конца, в чем состояла его ошибка, он был убежден с самого начала, с той минуты, когда был выдворен из кабинета на втором этаже, что Зорина оскорбил подарок в виде тоненькой книжки в дешевом переплете. «Конечно, он большой начальник, — думал Аким Никифорович, испытывая внезапно подступившую боль в животе. Было такое ощущение, будто в желудок попала, например, сосновая шишка или средних размеров камень. — Конечно, ему носят не книжки, он, наверно, берет в конвертах, натурой, а я ему как мальчишке пионеру брошюрку всучил, он и взвился, чучело рыжее, пугало огородное, штиблет заношенный!» Аким остановился возле мокрой и черной клумбы, плюнул. Хотел плевком попасть в сизого голубя, переступающего по асфальту с важностью полномочного посла, но не попал, и стоял некоторое время, пережидая, когда отпустит пронзительная боль. У него всегда вот так схватывало желудок после испуга и потрясений, однако, пересиливая ноющую боль, одолевала забота: «Что же дальше? Неужели — конец?» Без арабской стенки, это Бублик представлял твердо, наступит хана: во-первых, Шурочка натурально вытеснит из дома, во-вторых, поколеблется авторитет Бублика как человека богатого, удачливого и преуспевающего. Именно эта репутация позволяла нашему герою держаться на струе, пользоваться снисходительностью начальства, рожденной когда-то от безусловной уверенности, что Бублика не стоит трогать, что этого румяного ловкача подталкивает из таинственной глубины чья-то волосатая рука.
Бублик стоял возле клумбы, вытирал платком вспотевший загривок и думал с непривычным напряжением, как быть дальше, — какую найти лазейку, чтобы обогнуть на повороте рыжего заместителя. Вспоминались слова Бори Силкина насчет пенсионера, который, сидя дома, крутит как хочет городской торговлей. Аким Никифорович стукнул опять себя по лбу с азартом, будто придавил комара, пившего кровь, и, размахивая чемоданчиком, рысью припустил в сторону треста.
Боря Силкин заведовал конструкторским бюро при техотделе и работал на третьем этаже трестовского здания, в длинном зале с большими окнами. Для Бори был отделен небольшой закуток за стеклянной перегородкой, где стоял школьный столик, заваленный бумагами, чертежный кульман, на подоконнике стоял телефон. Боря сидел рядом с телефоном и, побалтывая ногами, листал тяжелый альбом, страницы которого топырились веером, и фолиант в самодельном переплете скатывался с Бориных колен.
Прежде чем добраться до закутка в торце зала, Бублик преодолел немалое испытание — чуть ли не версту пробирался по тесному коридорчику между чертежными досками. В конструкторском бюро было полно женщин, в основном молодых, эмансипированных, и они встретили посетителя, знакомого отдаленно, с высокомерным пренебрежением, они загораживали Акиму Никифоровичу дорогу, смеялись в спину ему невесть почему, одна даже сказала с прононсом, медленно:
— Тоарыщ, не отдадите ли мне свой чюмоданчик у мэня сегодня свыдание. Он ведь вам не нужен, чюмоданчик, по глазам вашим вижу?
Бублик не ответил ничего, но на всякий случай пригнулся и вжал голову в плечи, опасаясь любой вольности. Эти модно одетые дамы могли бы подставить ножку или дать взашей исключительно ради того лишь, чтобы скрасить минуту.
У Бори в кабинетике было сравнительно тихо и почти не пахло парфюмерией.
— Я на минутку к тебе, — сказал Бублик.
Силкин обеими руками донес альбом до стола и положил его поверх горбатого вороха разных документов, потом потянулся с томностью и зевнул:
— Не выспался сегодня…
— Оно понятно в общем-то — дело молодое, холостяцкое…
— Работа срочная была, запустил тут кое-что, неорганизованный я.
— А ты организуйся.
— Пробовал. Пока не получается, знаете ли, — Боря у себя был совсем другой, чем утром возле бубликовского кабинета, Боря был чуть ли не суров, официален. — Чем могу служить?
Бублик вытащил из кармана пиджака помятую книжку — «Женскую сексопатологию» — и подал ее заведующему конструкторским бюро свернутую трубочкой, подал несколько даже стеснительно, опасаясь снова попасть впросак. Хозяин здешней фирмы книжку, однако, взял, но взял он ее с настораживающим пренебрежением и кинул не глядя в ящик старого шкафа возле двери.
— Мне некогда, Аким Никифорович.
«Даже спасибо не сказал, жук навозный!»
Вслух Бублик произнес, закатывая глаза ко лбу с видом светским и рассеянным:
— Ты давеча поминал какого-то пенсионера?…
— Какого еще пенсионера? — Боря запрыгнул на подоконник с альбомом в руках и наморщил лоб, перелистывая толстые ватманские страницы. — Пенсионеров нынче — пруд пруди, все скамейки во дворе обсиживают с утра до вечера, мимо них ходить-то неловко: обсматривают, будто скаковую лошадь.
— Это верно — обсматривают. Ты мне говорил про того, который с торговлей связан?
— Про Лютикова, про дядю Гришу?
— Вроде бы про него. Ага, про дядю Гришу!
— Зачем он вам нужен?
— Вещь одну достать необходимо. Я ж тебе говорил вроде?
— У вас ведь железные связи кругом, Аким Никифорович? Вы ж птичьего молока достать можете, о том всем известно, зачем же вам дядя Гриша?
— Нужен.
— Он вам не поможет, Аким Никифорович, поверьте, он вас погонит.
— Это почему же?
— Он доставать не любит, учтите. Вы же для себя хлопочете?
— Для кого же еще, конечно, для себя, я этого и скрывать не собираюсь!
— Вот. Не собираетесь. А дядя Гриша — святой человек.
— Мне непонятно: с торгашами тесно связан, как утверждаешь, и святой человек. Несоответствие получается, Боренька?
— Он для себя ничего не берет, он справедлив до щепетильности и роль свою несет как крест.
— Совсем непонятно это! Ты, Боря, лапшу мне на уши вешаешь или как?
— Где вам понять, вы по-другому воспитаны.
— Ты мне пример приведи, тогда я, может, и разберусь.
— Пример? — Боря взял в рот остро отточенный карандаш и подергал себя за мочку уха, вильнул телом и ловко скатился с подоконника, ударившись ногами об пол. — Вы помните, несколько лет у нас порядочных лезвий не было? Их, впрочем, и сейчас нет.
— Помню.
— Вы, небось английскими лезвиями брились?
— У меня — электробритва «Москва» за сорок целковых.
— Повезло вам, а у меня щетина — как проволока.
— И что?
— В каком смысле «и что»?
