Виктор Тихомиров - ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
— Возьмите монпасье! — нежно и не своим голосом проворковала Раиса, кокетливо громыхнув жестяной коробочкой и одновременно открывая дверцу. При этом она успела заметить все любопытные взгляды окружающих и все, расставленные вдоль стен рекламные щиты, с каждого из которых, прищурившись, взирал на прохожих сильно преувеличенный Ворон, собственной персоной.
— Помогает? — Семен заинтересованно ухватил щепоть леденцов, уместившую треть содержимого, и мигом отправил в разверстую пасть.
— Даже детям! — воскликнула красавица, с пол-оборота заводя машину.
— Режиссер, мерзавец! — захрустел конфетами Семен, начиная грассировать, как француз и по барски, сколько позволяло пространство, развалясь на сидении. При этом он вдруг поменял тон на доверительный:
— Просто свинья и все! Представьте, испортил мне все настроение. Пристал, как банный лист со своим Фройдом. Ладно бы хоть какой-нибудь талантишко имел. Я работаю словно вол. Вы бы знали, как я вам завидую! Вы занимаетесь химией, это такая прелесть и без всяких там Фройдов. Еще надо посмотреть, что это за Фройд? Какой-нибудь извращенец! А ведь я художник, а не ремесленник. Я один против всех!
— Они все, все должны перед вами на коленях..! — подхватила, пламенея щеками Раиса, — как можно?!
— Ну да, только нет никому дела! Ни сна, ни отдыха, эти гостиницы, сухомятка. В Голливуде, — снизил он тон до шепота и оглянулся на окно, — я был бы миллиардером! А тут: радуешься ерунде, заплесневелому сухарю, кипятку из крана.
— Коньяку, вы имеете в виду? — Раиса вдруг резко затормозила, так что артист поменял позу и едва не стукнулся лбом. За окном показалась вывеска «Ресторан Кавказский» и генеральского вида швейцар заслонил своей рожей в фуражке половину лобового стекла. — Вы моя слабость, Ворон! — произнесла Раиса, роняя тому голову на плечо, — Позвольте мне один раз в жизни пригласить вас на ужин?
Рая начала таять и буквально растекаться по плечу мужчины. Слово «Ворон» прозвучало из ее уст с таким очаровательным всхлипом и вибрацией, что артисту несколько заложило ухо, и он немедленно поделился с женщиной ценным соображением:
— Вам, Рая, нужно роли озвучивать для кино. У вас талант, ей Богу!
— Вы шутите, издеваетесь надо мной? — всерьез удивилась женщина.
— Здесь шутки негодны! — отреагировал артист, — И почему бы в этой связи и вправду не пойти с вами в ресторан? Я как раз собирался, — важно произнес Семен Семенович, выкарабкиваясь из авто и ловя глазом солнечного зайца от своего начищенного туфля.
30
Хорошая вещь — будни. Даже на театре военных действий они случаются и после делаются главным предметом воспоминаний воевавших. Спроси любого фронтовика, — как там на войне? И пойдут рассказы об украденной тушенке или бочке спирта. Доступные сестры милосердия тоже никогда не забываются в войсках. И все помнят боевых товарищей, с которыми удалось тот спирт распить в землянке или окопе, после чего друзья становятся как родные, а само приключение застревает в сердце, как образец недолгого, но ослепительного и незабываемого счастья. И никто, конечно в эти моменты не пускается в рассуждения о тактике или стратегии, не нервничает насчет неловкого маневра, а просто все живут в ожидании очередного неукоснительного приказа, да поют душевные песни, сочиненные и перенятые где-нибудь у соседнего костра.
В Чапаевской дивизии все прибывало бойцов, за счет перебежчиков с белой стороны, безработных рабочих и приблудных иностранцев откуда-то из далеких степей, с желтой кожей, плоскими вровень с лицом носами и глазами-щелками. Завелась и парочка негров, хорошо проявивших себя в ночной разведке.
Командование, для поддержания боевого духа, централизованно распределило в дивизию чудовищного вида бронированный автомобиль с шофером. Броню было не пробить и снарядом, и заклепки ровными рядами украшали всю поверхность, намекая на полную неприступность машины. Башню художник сразу же украсил надписью: «Бей белых!», а случившийся тут же фотограф с аппаратом стал всех фотографировать возле этого чуда современной техники.
Чапаев тоже забрался в стальное сооружение, желая ознакомиться с образцом лично. К броневику он отнесся скептически, поскольку на германском фронте и у чехов приходилось отбивать и не такие чудеса. Зачастую инженерная мысль создателей отдавала прямо идиотизмом. Сил и средств явно затрачена целая пропасть, одних заклепок — тысячи, в то время, как подбить или захватить в плен этот механизм, при известной отваге, не представляло особого труда. Расчет, возможно, был на неразвитость и темноту солдатской массы, которую при виде этой бронированной колесницы должен был охватывать мистический ужас, как от представления о колеснице Ильи-пророка, сеющей, как известно, гром и молнии.
Бойцы и его принялись уговаривать сняться на карточку. Комдив сперва поупирался для приличия, но потом сдался, послал суетившегося подле комиссара принести его Георгиевские кресты, схороненные за божницей, и, нацепив их на грудь, высунулся из люка машины для фотосъемки. А когда фотограф поднял руку с магнием, крикнул уполномоченному от командования:
— В другой раз танк пускай присылают! За танками будущее!
Тут-то и щелкнул затвор аппарата.
Через месяц комдиву прислали фотографию на картонке, на которую он только глянул, хмыкнув, да и пихнул пока между утюгом и керосиновой лампой, как нарочно, чтоб забыть.
Матрена, сделавшись Петькой, личным ординарцем самого легендарного Чапаева, почти забыла собственное имя. Она только старалась не выдать своего девичества, когда готовила командиру простецкую еду или просила кого-либо из деревенских баб постирать ему ветхое бельишко.
Чапай редко ходил подтянутым, чаще в расхристанной нижней рубахе, расстегнутой до пупа. Мог в задумчивости надолго залезть пятерней под ремень в галифе, отчего Петьку бросало в жар, а командир еще и вопросы задавал, как, мол, молодежь, верит ли в мировую революцию или больше к церкви припадает?
Сейчас Петька жарил яичницу и сам спрашивал у Чапаева, смог ли бы тот командовать французской армией, если б довелось?
Чапаев склонился над столом, глубокомысленно раскладывая проросшие картофелины вокруг истекающего паром самовара и делая пометки в самодельной карте:
— Я, Петр, командовать знаю, а по-французски — не умею. С толмачом разве… Да и не до французов мне. Хотя, вот опять целый бронепоезд патронов из-за границы прислали. Завались теперь их, хоть торгуй патронами. Надо будет черкнуть письмишко с благодарностью. Комиссар, кажись, кумекает чуток по-ихнему. Может, врет, правда. А покамест, велю в приказном порядке всем бойцам раздать по вещмешку патронов и пусть упражняются за околицей в целкости.
Комиссар Клочков, уважительно следя за действиями комдива, одновременно листал взятый с божницы Псалтырь, что-то выписывая карандашом в тетрадку. Затем извлек пузырек с чернилами и, окунув туда палец, замарал надписи на обложке, а на пустом месте вывел кривыми буквами: «К. Маркс, Ф. Энгельс», затем почесал в затылке и спичкой приписал еще в скобках: «Ленин».
— Ты, Петр, лучше за комиссаром присмотри, не контр ли революцию он там от руки переписывает? — рассеянно поинтересовался Чапаев.
— Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом учат нас буквально все годное ставить на службу пролетариату, — отозвался Клочков, дорисовывая последнюю скобку, — и сознательному крестьянству.
— Чернила особливо? — прищурился командир, и, не дождавшись ответа, сходу затянул задумчивую и грустную песню. Видно изобрел очередную каверзу белякам.
Хитер был командир, или это талантом полководческим называется, но как будто наперед всегда знал, что за вред ему белые причинить удумали. И вечно прислушивался к посторонним, казалось бы, звукам или фразам, которые долетали до его ушей извне. Привычка такая была у комдива, еще с фронтовой разведки. Будто сами божьи птички напевали ему нужные сведения или бродячие безродные псы приносили. Или вдруг нищий, калика перехожая, в дверь поскребется, благо часовой дрыхнет, попросится на ночь, да и расскажет ему — что где видел своими заплесневелыми глазками, и что ему принесли сороки на хвосте. Поэтому Чапаев всегда знал обо всем больше всех.
И пел Василий великолепно, лучше всех и, как будто смысл содержания каждой песни каждый раз по-новому открывал для себя и мелодию душевнее делал, чем была.
Только что Чапаев пропел пол куплета, как растроганный комиссар тут же, как мог, подхватил мотив. Петьку уговаривать тоже не пришлось, и он вплел свой высокий голос в припев, подравняв комиссарский надтреснутый вокал и добавив пронзительного и неизбывного бабьего страданья, так что показалось, что это совсем старинная песня, может даже из позапрошлого века.
Бабы у колодца, и те разом смолкли и повернули головы в сторону штаба, из которого раздавалось:
