Аркадий Аверченко - Роскошная жизнь
Пасхальное солнце добросердечно грело пасхальную землю и даже заглянуло в окошечко Бердягиной комнаты. Но, памятуя о разности человеческих положений и о пропасти, отделявшей Бердягу от Остроголовченко, оно не заиграло на бутылках с вином и пивом, не блеснуло рубинами и изумрудами на красных и зеленых яйцах, а ограничилось тем, что небрежно мазнуло золотой кистью по гитаре на стене, поморщилось, наткнувшись на облупленный, покоробившийся пол, и уползло — с визитом к купцу миллионеру Смушкину, квартиранту первого этажа.
Бердяга — этот горемычный выскочка — сиял в ожидании гостей. Показная роскошь губила людей и побогаче его, а все эти зеленые галстуки, да одеколон, да пара гиацинтов по бокам кулича — все это за версту попахивало громадной трещиной в Бердягином бюджете
С улыбкой на лице и полузакрытыми глазами, Бердяга в сотый раз оглядывал закуски, крашенные яйца, свежевымытый пол, крахмальную занавеску на окне, и думал:
— Какая громадная суматоха подымется около стола… «Рюмочку водки!» — «Ах, что вы: не пью!» — «Ну, одну — ради праздника!» — «Разве что, ради праздника. За ваше здоровье». — «Служить изволите?» — «Да, в конторе. Техническая контора Шумахер и Зайд, земледельческие ору… Отчего же вы ветчины не берете? Пожалуйста, господа, не стесняйтесь».
Подходя к зеркалу, Бердяга делал лицо старого хлебосола, умеющего принять и угостить, душа-на-распашку, потом подходил к окну, к дверям и прислушивался.
Прошел назначенный в письме час… Прошел другой и третий.
Ни одна душа не явилась к Бердяге.
Но разоренный, голодный Бердяга еще крепился… Он ожидал гостей и, поэтому, боялся нарушить гармонию разложенной звездочками колбасы, плотно-слежавшихся сардинок и ветчины, замечательно искусно украшенной пучочками салата…
И-игромдубтотраз-разил…
Бердяга лег на кровать и долго, с оскорбленным лицом, наблюдал за тем, как постепенно умирало навозившееся за долгий день солнце…
В двери постучались.
— Кто там? Прошу! — вскричал Бердяга, вскакивая.
— Это я, Владимир Астафьич. Имею честь поздравить с наступившим и, как говорится, на долголетие и успехи в занятиях житейской сущности человеческого произрастания.
Перед Бердягой стоял высокий, краснощекий детина, в сером пальто и в фуражке с золотым галуном — швейцар технической конторы Шумахер и Зайд земледельческие орудия.
Бердяга разочарованно осмотрел его и на мгновение опустил голову.
Было у него два исхода — аристократически и демократический.
Аристократический заключался в том, чтобы сказать небрежно: «ага! Спасибо, братец, спасибо», дать сиротливо лежавший в жилетном кармане двугривенный, потрепать поздравителя снисходительно по плечу и отпустить с миром. Можно было сюда же внести еще кое-что от хлебосольного барина, души-на-распашку: дать поздравителю стакан водки и кусок кулича с ветчиной.
Другой исход был демократически махнуть рукой на все эти условности, на все эти «пропасти отделяющия»… на все эти фигли-мигли, — а просто обнять краснощекого детину в швейцарской фуражке, похристосоваться с ним, и, усадив за стол, натешить желудок яствами, а душу — интересной беседой о разных вещах, приковывающих внимание таких вдумчивых людей, как эти два одиноких холостяка.
Выбор Бердяги пал на аристократические поступки.
— Ага, — сказал он, вынимая двугривенный и всовывая его в руку швейцара. — Спасибо, спасибо. Вот вам, братец. Хе-хе! Дело праздничное.
За аристократом потянулся и старый хлебосол.
— Стаканчик водки не выпьете ли? Кулича нашего попробуйте. Ветчинки…
Но, вероятно, всякий барин-хлебосол — в душе отчаянный демократ, потому что Бердяга, налив гостю рюмку водки, неожиданно сказал:
— Стойте! И я с вами тоже выпью.
Но педантичный аристократ не хотел сдаваться так легко: налить-то себе он налил, но чокаться с человеком, стоявшим на самой низкой ступени человеческого общества, почел неудобным.
Однако, человек на низкой ступени, не замечая борьбы в душе аристократически настроенного хозяина, взял в руку свою рюмку и простодушно потянулся к ней:
— Ну-с, Владимир Астафьич… Дай вам Боже, с праздничком! Удовлетворения вам всех естественных потребностей!
Было так: швейцар технической конторы стоял у стола по одну сторону, а конторщик Бердяга но другую; когда они чокнулись и выпили, Бердяга обратил внимание на то, что, стоя, им неудобно разрезывать ветчину и намазывать ее горчицей.
— Может, присядете? Э, да чего там, какие церемонии! Садитесь, Яков. Еще одну рюмочку, а?
— Ах, да я, в сущности, не пью. Разве только ради праздника?.. Ну, с наступающим!
— Ваше здоровье! Служите?
Яков недоумевающе посмотрел на Бердягу.
— Да как же! У нас в технической конторе.
— Знаю, знаю, — покровительственно сказал Бердяга. — В технической конторе братьев Шумахер и Зайд, земледельческие орудия и машины, представители Альфреда Барраса…
— Да… — привычной скороговоркой подтвердил Яков. — Анонимной компании Унион и Джеффри Уатсона…
— В Шеффильде! И давно служите?
— Да вот уж второй год. Сейчас же после вас определился.
— Кушайте, пожалуйста, Яков… как по отчеству?
— Семеныч.
— Вот, я вам, Яков Семеныч, выберу красненькое с синей полоской. Матушка здорова?
— Ничего. Нынче только с утра что-то…
— Может быть, винца еще можно?
— Много будет, Владимир Астафьич.
— Ну, уж и много. А вот сардинки. Давно служите?
— Второй год. Прямо-таки скоро после вас определился, когда Альфред Густав…
— Ага! Это хорошо. А вот эта колбаса с чесноком, а эта без. Прошу, господа! Прошу закусить, чем Бог послал. Матушка ваша как поживает?
— Так, вообще, ничего. Да сегодня старуха что-то, от обедни вертаясь…
— Ну, слава Богу. Это приятно! Надеюсь, пивца-то, вы выпьете? Ну, что ничего вам служится в конторе братьев Шумахер и Зайд…
— Представители Альфреда Барраса, — машинально продолжил швейцар. — Да пожаловаться нельзя. Иногда только перед праздником, когда…
— Ну, слава Богу, дай Бог! Мамаша дома сидит, или в гостях?
— Дома. Она, Владимир Астафьич…
— Так, так… а вот это моя гитара… Потом я вам сыграю.
Ушел швейцар технической конторы Братьев Шумахер и Зайд от конторщика той же фирмы, довольно поздно — в 11 часов.
Бердяга долго жал руку этому непрезентабельному гостю и просил «не забывать».
А когда гость ушел, Бердяга, вернувшись в комнату и прибирая на столе, должен был оценить деликатность этого краснощекого, дубоватого на вид парня: на скатерти среди крошек хлеба и кулича лежал Бердягин двугривенный, — отвергнутая дань аристократизма во имя чумазой демократии…
