Мартти Ларни - Вечные будни
Война затягивалась, и урчащий голод наступал на Хельсинки со всех сторон. Коммерческая фирма Сувио расширяла производство. Закладывались новые парники, строились теплицы. А заодно приходилось увеличивать и постоянный рабочий персонал. В один прекрасный день в комнату к Отто подселили конюха Сайнио, который должен был отвозить продукцию садоводства в город, и Теутори — специалиста по выращиванию томатов и огурцов. В те же времена число постоянных работников пополнила и Элма — рослая, по-деревенски здоровая девушка из Саво. Появление Элмы в этом обетованном царстве унавоженной земли означало для молодого Отто перемену жизни. Он испытал то, что каждый когда-нибудь испытывал и что должен когда-нибудь испытать.
Началось это при несколько странных обстоятельствах. Был жаркий июльский день. Земля трескалась от сухости, но царю небесному и в голову, видно, не приходило выслать обоз дождевых облаков, чтобы напоили влагой жаждущие грядки. По целым неделям приходилось поливать из леек, вручную. Так и в тот день. Элма и Отто были откомандированы на полив большого томатного участка на самом краю садоводства. Там, в лощине, где сходились главные дренажные канавы, было выкопано углубление — большой продолговатый бочаг, из которого черпали воду ведрами и лейками. Такой труд был бы, возможно, не в тягость, а в удовольствие, если бы его хватило на час. Но после шести часов никакого удовольствия он уже не доставлял.
Чувствуя, что плечи у него разламываются, Отто присел отдохнуть на травке у воды. Девушка бросила на него вопросительный взгляд, но ничего не сказала, продолжая работать, как заведенная машина. Она спускалась к воде по дощатым ступенькам, наклонялась, чтобы наполнить две огромные лейки, и скорее бежала с ними на грядки поливать страждущие томаты. Отто подивился ее выносливости, не смея признаться, что у самого руки отваливаются. Когда Элма снова пришла с порожними лейками, он инстинктивно опустил глаза, и тут на зеркальной поверхности воды он увидел нечто, от чего кровь прихлынула у него к голове. Тогда он впервые посмотрел на девушку внимательным взглядом, и вдруг для него словно прояснилось, что Элма не лишена привлекательности и женской красоты. Прежде он этого не замечал. Он видел лишь ее большие руки, плотные, крепкие икры и широкие ступни, которые напоминали ему лапы водяной птицы, когда она шлепала босиком по мягким земляным дорожкам между грядками.
Отто все сидел над бочагом, ожидая, что Элма снова придет наполнять лейки. Она пришла и метнула на него сердитый взгляд. Ничего не сказав, однако, она решительно шагнула на ступеньку. А парень снова поглядел в воду. И почти невольно у него сорвалось:
— Элма, неужели у тебя нет… этих, то есть…
Природно здоровые щеки девушки вспыхнули ярким румянцем. Опустив на ступеньку лейки, она быстро оправила подол юбки, с которого каплями стекала вода, и с обидой сказала:
— Свинья! Иди-ка лучше работать!
— Да ты не сердись. Теперь уж я все равно знаю, что у тебя нет…
— Замолчи! Небось, есть.
— Да нет. Погляди, вон, на воду между ступенек, так и увидишь.
Она взглянула и, быстро взбежав наверх по лестнице, подхватила свои лейки и со всех ног помчалась к томатным грядкам. Тут он заметил свою глупость и, разозлившись на себя, на свой нескладный язык, зачерпнул полные лейки воды и принялся за работу с остервенением.
Часа два они так и работали, не сказав друг другу ни звука. Отто чувствовал себя виноватым и жалким, но, как ни старался он, как ни собирался с духом, какие ни придумывал слова, неподатливые, тугие губы не могли ничего произнести вслух. Право же, он хотел, но не мог. Не то чтобы у него не было силы воли, — ему не хватало решимости сказать первое слово, то есть того, что называется инициативой. Лишь потом, когда последние растения получили свою порцию влаги, он вымолвил наконец:
— Неужели ты совсем не устала?
— Нет, — ответила она, как отрезала.
— По-моему, эта поливка — слишком тяжелая работа для женщины. Да и мужчину может измотать вконец.
— Вот как?
Ничего больше она сказать не пожелала. Тем и закончилась их беседа на этот раз. Молча направились они к теплицам, и, когда подходили к упаковочной, хозяин вышел им навстречу, чтобы объявить об окончании рабочего дня.
В тот вечер Отто чувствовал себя ужасно разбитым и нигде не находил покоя. Двенадцатичасовой рабочий день вытряхнул из него все силы, вымолотил, как сноп, но простодушный бедняга не мог удовлетвориться своим ложем. Сайнио и Теутори удивлялись его молчанию. А Отто смотрел в открытое окно и питал мечту зыбкими воспоминаниями дня. В воздухе веяло прохладой. Убегающий день стягивал за темную кромку леса последние остатки зари, а наступающий вечер крался по земле неслышно, как кошка.
Отто надел шляпу и вышел во двор. Вечер так хорош, что ничуть не хочется спать. Он потоптался с минуту перед работницкой избой, послушал вечерние голоса, а потом тихо побрел к ближнему лесу. У томатных посадок он остановился, огляделся вокруг, словно выбирая направление, и пошел дальше. Вскоре затем он свернул направо, на тропочку между грядками, которая вела к поливному бассейну. И почти непроизвольно, подойдя к бочагу, он скользнул взглядом по воде.
Большая лягушка прыгнула с бережка, пустив по воде крути, которые быстро разбегались и исчезали. Как раз на том месте, где скрылась последняя морщинка, Отто днем видел отражение, породившее в нем столь удивительные чувства. Воображение взяло на себя смелость немножко прояснить эту весьма смутную картину. И вскоре она словно ожила. Парня бросило в жар, и он прошептал с решимостью, почти с вызовом:
— Я женюсь на ней. Она ничего. И работница хорошая.
Две недели спустя, когда июль уступил место зрелому августу, парень решил осуществить свое намерение. Он еще утром закинул удочку, деликатно спросив у Элмы:
— Что ты скажешь, если я вечером зайду посмотреть твою каморку?
Девушка ответила без лишних церемоний:
— Приходи, кто тебе не велит.
И вот он сидел в ее комнате, маленькой клетушке на чердаке, и отчаянно пытался завязать разговор. Но каждое слово, с таким трудом вырывавшееся из его хэмеляйских губ, казалось ужасно унылым, будничным и стертым. И за каждым сказанным словом повисала угрюмая пауза. И, лишь бы только заполнить эти мучительные паузы, он говорил:
— Ты, верно, все еще сердишься на меня?
— Сержусь? Я?
— Ну да, ты.
— Еще чего. За что же мне сердиться?
— Да за то, что я тогда у воды…
Она рассмеялась добродушно и светло. Она смеялась губами, глазами, туго налитой грудью — всем своим существом.
— Ты все еще об этом расстраиваешься? А я уже давно забыла.
— Меня это просто подавило, — признался он чистосердечно.
— Ах, бедный Отто, какое же у тебя чувствительное сердце!
— Видишь ли, я ведь вовсе не хотел тебя обидеть.
— Ну, конечно. Ты же сказал правду. Что видел, то и говорил. А я могу тебе признаться, раз уж на то пошло, что у меня и сейчас ничего нет…
Трудно сказать с уверенностью, сделала ли она это столь смелое признание с каким-то определенным умыслом или то была просто честная и искренняя откровенность между товарищами по работе. Проще догадаться, пожалуй, как он это воспринял. Во всяком случае, поздним вечером того же дня он уже настолько осмелел и разошелся, что шепнул ей на ухо:
— Элма, я женюсь на тебе… Ты мне нравишься…
Так начиналась их тридцатилетняя война. Немного романтики лунных ночей, объятий и поцелуев, а затем — мечты:
— Вот если бы когда-нибудь сколотить деньжат да и отважиться купить собственное огородное хозяйство!.. — повторял он всякий раз со вздохом. Это стало его постоянной присказкой. С этим восклицанием он начинал и заканчивал рабочий день. Это же было его всегда готовым ответом на многие вопросы и предложения Элмы: «Вот если бы сколотить…»
Как-то, через год после обручения, Элма спросила:
— Когда же, ты думаешь, мы сможем начать с тобой настоящую семейную жизнь?
Он не сразу нашелся. Да, когда? А что значит — настоящая семейная жизнь? Ведь вот они уже десять месяцев живут вместе на чердаке у Элмы. Сперва люди немного удивлялись. На деревне уже поговаривали о «невенчанной чете» Харьюслуома. И хозяин время от времени намекал, что им следовало бы обвенчаться. Но поскольку Отто всякий раз отвечал, что, мол, надо сколотить деньжат и так далее, хозяин в конце концов махнул на них рукой. Точно так же поступила и деревня. Элму стали звать «Оттовой Элмой», а Отто — «Элминым Отто». Вот и все.
— Ну, так как же, Отто? Ты думал об этом? — повторила она вопрос, видя, что муж уставился куда-то в пространство.
— Как же, думал. Когда-нибудь, со временем. Вот только бы сколотить деньжат, чтобы купить хоть немного земли… Ну, и тогда уж…
— Значит, дело это затянется…
