Джон Барт - Конец пути
Ну и ладно.
— Нет таких причин, сэр, — сказал я.
— Значит, договорились. Подавайте заявление немедленно, как раз успеете к осеннему семестру. А что вы собираетесь преподавать? Иконографию? Автомеханику?
— Может быть, английскую литературу?
— Нет. Дисциплина должна быть более чем строгая, иначе это будет просто труд, а не трудотерапия. Нам нужна жесткая система правил. Как вы насчет классической геометрии, общий курс, не очень?
— Вы знаете, я бы… — я сделал эдакий вопросительный жест, чуть отогнув рукой лацкан, вытянув одновременно указательный и средний пальцы, но лацкана не отпустив, — жест, который я тут же аранжировал, стремительно подняв (и так же стремительно опустив) брови, поджавши на секунду губы и покачав в сомнении головой.
— Чушь. Конечно, это не для вас. Скажите им, что вы будете преподавать грамматику. Английскую грамматику.
— Видите ли. Доктор, — начал я, — существует как описательная, так и предписательная грамматика. В смысле, мне показалось, что вы говорили о жесткой системе правил.
— Вы будете преподавать предписательную грамматику.
— Ясно, сэр.
— И никаких описаний. Никаких нестандартных ситуаций. Ограничьтесь правилами. Самой что ни на есть правоверной грамматикой.
Консультация закончилась. Доктор быстро встал (я едва успел отдернуть ноги) и вышел из комнаты, а я, уплатив положенное миссис Доки, сестре-регистраторше, вернулся назад в Балтимор. В тот же вечер я сочинил письмо ректору Государственного учительского колледжа Вайкомико, попросил назначить дату собеседования и выразил желание влиться в коллектив в качестве преподавателя предписательной грамматики английского языка. По крайней мере этому искусству в процессе моих туманных университетских штудий я научился в совершенстве, вернее, меня ему научили в совершенстве: искусству писать такого рода письма.
И меня пригласили приехать для собеседования почти сразу же, в июле.
Глава вторая
Государственный учительский колледж Вайкомико расположился посреди обширного плоского поля
Государственный учительский колледж Вайкомико расположился посреди обширного плоского поля, окруженного нечесаным сосновым лесом, на юго-восточной окраине города Вайкомико, Мэриленд, Восточное побережье. Состоит он, собственно говоря, из одного-единственного некрасивого кирпичного здания с двумя выступающими по бокам флигелями, чересчур громоздкого для того псевдогеоргианского стиля, в котором он выстроен. От Колледж авеню к главному входу ведет изогнутая глубокой дугой подъездная аллея.
В июле, как только подошел назначенный мне день, я затолкал в свой «шевроле» пожитки и сдал с концами ключ от бывшей моей комнаты на Ист-Чейс-стрит, в Балтиморе, потому что я собирался в тот же самый день подыскать себе жилье в Вайкомико, вне зависимости от того, возьмут меня на работу или нет. Дело было в воскресенье. Вообще-то мне назначили на вторник, по крайней мере в ответном письме ректора так было написано: вторник. Но в субботу, в середине дня, прежде чем я успел убраться из Балтимора, ректор позвонил мне и попросил приехать в понедельник. Слышно было плохо, но, мне показалось, я прекрасно понял, что он перенес собеседование на понедельник.
— Я могу приехать в любой день, — помнится, сказал я.
— Ну, честно говоря, нам, по большому счету, тоже все равно, — ответил мне ректор. — Понедельник ли, вторник. Но может так случиться, что понедельник для некоторых членов комитета окажется несколько удобнее. Конечно, если у вас понедельник не занят. А что, вам вторник больше подходит?
— Хоть в понедельник, хоть во вторник, никакой разницы, — сказал я. И подумал, что на самом-то деле вторник (о котором, как вы помните, изначально и шла речь) и в самом деле подходит мне больше, потому что в последний момент, перед самым отъездом из Балтимора может срочно понадобиться какая-нибудь мелочь, а в воскресенье вечером магазины будут закрыты. Но я не собирался делать из этого проблему, а потому вполне мог приехать и в понедельник. — Если понедельник вас всех больше устраивает, я не возражаю.
— Я знаю, что мы сначала договаривались на вторник, — поспешил признать ректор, — я просто подумал, что в понедельник будет лучше.
— В любой день, сэр, — сказал я.
Итак, в воскресенье я сложил одежду, несколько книг, патефон, пластинки, виски, скульптуру и всякое разное мелкое барахло в машину и взял курс на Восточное побережье. Тремя часами позже я зарегистрировался в гостинице «Полуостров» в Вайкомико, где намеревался жить, пока не подыщу себе подходящее жилье, и, перекусив, отправился искать квартиру.
Первое, что не могло меня не насторожить, так это что я сразу же нашел абсолютно, то есть по всем параметрам подходящую комнату. Как правило, в вопросах съема жилплощади я крайне разборчив. Мне нужно, чтобы надо мной никто не жил; чтобы потолок был высокий, а окна большие; чтобы кровать была высокая, широкая и очень мягкая; чтобы в ванной был хороший душ; чтобы хозяин не жил в том же доме (и чтобы он был не особо привередлив как по части своего движимого и недвижимого имущества, так и жильцов); чтобы прочие жильцы не слишком многого от меня требовали; и чтоб была горничная. Из-за этой моей разборчивости квартиру приходилось порой искать не просто подолгу, а подолгу, и все равно в ней чаще всего чего-нибудь да не хватало. Но тут, как назло, первая же попавшаяся мне на глаза по дороге от гостиницы до Колледж авеню комната под съем удовлетворяла всем моим обычным требованиям. Хозяйка, весьма импозантная вдова лет пятидесяти, которую я поймал на выходе, в дверях старого двухэтажного кирпичного дома, сама и показала мне комнату, во втором этаже, окнами на улицу.
— Преподаете в колледже? — спросила она.
— Так точно, мэм. Грамматику.
— Что ж, приятно познакомиться. Меня зовут миссис Олдер. Давайте сразу обо всем и договоримся, потому что вам не часто придется меня здесь видеть.
— А вы сами что, здесь не живете?
— Жить здесь? Господи, да нет, конечно! Терпеть не могу, когда жильцы снуют у меня перед глазами. То того им подай, то этого. Я круглый год живу в Оушн-Сити. Если что-нибудь понадобится, мне не звоните; звоните мистеру Прейку, он присматривает за домом. Он тут живет, в городе.
Она показала мне комнату. Шестифутовые окна, три штуки. Потолок — двенадцать футов. Темно-серая штукатурка, белые деревянные косяки, подоконники и рамы. Невероятная кровать: три фута в высоту, семь в длину и по меньшей мере семь в ширину; могучее черное чудище под балдахином, на четырех ножках, каждая толщиной в корабельную мачту, с продольными желобками и поперечными кольцами, и резное изголовье, которое еще фута на три возносилось над валиком под подушку. Мечта! Прочая мебель являла собой смешение всех времен и стилей — как будто забрел ненароком в ту комнату в музее, где хранятся разрозненные предметы, — вот только всякая вещь здесь была в своем праве. Это определение, в своем праве, сразу пришло мне на ум, оттеснивши в сторону на своем месте. У здешней мебели был такой вид, как будто она была в своем деле ас и знала себе цену настолько хорошо, что едва ли снизошла бы даже внимание обратить на ваши жалкие попытки использовать ее в своих целях. И нужен был не просто человек, нужен был человек, чтобы заставить ее с собой считаться. Мне это понравилось. Короче говоря, место было райское. И душ, и горничная — как по заказу.
— А прочие постояльцы? — спросил я с некоторой тревогой.
— Да так, то пусто, то густо. Холостяки по большей части, иногда молодые парочки, проезжие, сестры из госпиталя.
— А студенты? — В Балтиморе о студентах-соседях можно было только мечтать, поскольку уж кем-кем, а придирами они не бывают, но мне пришло на ум, что здесь, в Вайкомико, и студентов, и преподавателей не так уж много, и все они слишком хорошо друг друга знают.
— Никаких студентов. Они обычно живут в общежитиях или снимают комнаты подальше от Колледж авеню.
Это было уже чересчур хорошо, и во мне проснулась подозрительность.
— Да, наверное, стоит вас предупредить: я упражняюсь на кларнете, — сказал я. Ложь чистой воды: у меня даже и слуха-то нет.
— Какая прелесть! Я ведь и сама тоже пела, вот только после смерти мистера Олдера голос пропал. А когда была помоложе — какой у меня был преподаватель по вокалу в консерватории Пибоди, вы и представить себе не можете! Фаррари. Он, Фаррари, мне и говорил: «Олдер, — говорил он мне, — ты уже умеешь все, чему я мог тебя научить. В тебе есть точность, стиль, eclat.[1] Ты una macchina cantanda, — так он говорил, это по-итальянски. — Жизнь сама сделает все остальное. Иди и живи!» — такие были его слова. Но вот жить у меня никак не получалось, покуда пять лет назад бедный мистер Олдер не отдал богу душу, а к тому времени голос уже весь вышел.
