Лора Белоиван - ПОЛЁТ НАД ГОРОДОМ В. (ЧЕМОДАННЫЙ РОМАН)
— Лора, проси чего хочешь. Я работаю заведующей складом товаров народного потребления. Так что, если тебе нужен польский кухонный гарнитур, то считай, что он у тебя есть.
Вот польского кухонного гарнитура мне и не хватало в то время для счастья.
— Таня (надо же, я помню, как ее звали!), — сказала я, — спасибо. Кухонный гарнитур — это здорово. А выпить у вас на складе чего-нибудь есть? А то у меня день рождения скоро.
— Хе, — сказала Таня, — я заведующая складом товаров народного потребления или кто?
И десять «Белых аистов», перелётных птах, проделавших сложный трансконтинентальный путь, достигли моей каюты и улеглись в рундуке с табличкой «спасательный жилет».
За один раз мы смогли выпить только половину. Мы — это я и мои приятели-одногодки: моторист Женька и матрос-плотник Олег. Закусывали болгарским вишневым компотом.
В полседьмого меня пришел будить вахтенный матрос. За полчаса до этого я легла спать.
Я еще помню, как пыталась надеть юбку поверх джинсов, в которых уснула. И как завязывала на голове хвост: у меня были длинные волосы.
Помню еще, как мне постоянно что-то мешало видеть дорогу в кают-компанию, и я сдувала это «что-то», а оно все равно падало и падало мне на глаза. Как выяснилось позже, хвост я завязала не на затылке, а на лбу.
Машка сказала, что всё остальное на мне было в норме, и если б не хвост, она бы прошла мимо.
И тогда бы мне настал капец. Потому что я абсолютно не рулила.
Я не могла даже попасть туловищем в двери буфетной.
Машка заглянула в кают-компанию, увидела меня с хвостом на лбу, вытанцовывающую с вилкой в руке (видимо, я решила, что, если буду сервировать столы одним предметом с каждой ходки в буфет, то как раз успею) и сказала:
— Белкина! Иди спать, чума.
Я помню, как огромная благодарность поднялась во мне газированной волной, достигла уровня гланд и наклонила над помойным ведром. Хвост мне держала Машка.
— Вали быстрей отсюда, — сказала она, — пока чиф не зашел.
А вот дальше я ничего не помню. Поэтому не имею никакого представления о том, что же, все-таки, я имела ввиду, произнося следующую фразу:
— Маша, — якобы сказала я, — отведи меня в каюту. Я покажу тебе школьные подарки.
Машка говорит, что отвести-то она меня отвела, а вот подарки смотреть не стала: до завтрака оставалось 10 минут, надо было очень быстро накрывать вместо меня столы.
И я до сих пор не могу ей простить, что она оказалась такая нелюбопытная. Вряд ли показ школьных подарков занял больше пары минут, зато я бы знала, что это такое.
Окончательно проснулась я ровно через сутки. Удивительно, но меня никто не тревожил. Только Машка, отработавшая за меня завтрак, обед и два ужина, время от времени приносила мне из артелки минеральную воду.
На следующий день старпом, мастер и вообще практически весь комсостав смотрел на меня почти с сакральным уважением.
— Нажралась-таки, — почтительно сказал чиф после завтрака.
— Ага, — сказала я.
— А чем, если не секрет? — уточнил он, помолчав минуты три.
— «Белым аистом», — сказала я. Подумаешь, тайны.
Старпом кивнул и пошел на мост, но на полдороге спустился с трапа и, молитвенно задрав руки в подволок, со слезой в голосе возопил в невидимое небо:
— Ну почему именно «Белым аистом»?!!
Почему бы и не «Белым аистом», и какое значение в жизни старпома играл этот молдавский полуконьяк я не знаю точно так же, как не знаю и значения школьных подарков в моей собственной жизни; я отдала бы сейчас несколько ящиков «Белого аиста», который не пью с того самого раза, за то, чтобы узнать, что же я все-таки хотела показать Машке.
Оставшиеся пять бутылок у меня забрал чиф. Он сказал, «на хранение». Когда у меня настал день рождения, чиф позвал меня к себе в каюту и выдал ровно 35 граммов. «Коньяк, — сказал он, — нужно плескать на дно фужера».
Я выплеснула его в иллюминатор.
45.
Хайди в тот раз привезла мне краски для шелка. Настоящие французские краски за бешеные баблосы, много разноцветных баночек, тридцать штук. Так я чуть не стала гламурной художницей, потому что шелк предполагает бабочек, цветы и птичек. Я так и думала, что буду рисовать бабочек, цветы и птичек, но, видимо, все дело в шелке — надо было покупать какой-нибудь шифоноподобный, а я купила четыре метра белой парашютной ткани.
И всё, что ни пыталась на ней изобразить, тут же становилось сиренево-синими горами в разных стадиях заката или восхода. Когда я приносила показывать Хайди очередного самодельного рериха, она изо всех сил старалась не ржать.
А потом я случайно нарисовала зонтики под дождем, и горы скрылись в тумане моего первого шелкографического опыта.
В общем, к ее отъезду я уже вернулась к темам голых толстух и толстяков, мокрой погоды и раскиданных предметов, перенесенных мною в батик из более прозаичных техник.
Но дело не в этом. Хайди решила научить меня вязать спицами. И я почти связала спинку на яхтсменов свитер, но больше не смогла.
Да и опять не в этом дело.
Мы просто жили этот месяц, это был декабрь с переходом в январь, просто и ровно жили, споткнувшись лишь однажды — об Новый год, когда я приготовила ведро оливье, а Хайди не поверила своим глазам, увидев к пяти утра ведёрное дно; но, правда, и народу было много. А на следующий день Хайди сказала, что всё, она «будет вязать столько выпивать», что теперь «не больше стакана в день», что «нельзя так ужасно жрать тоже». Но, в общем, я с ней была согласна, в конце концов, мне надо было каждый день ездить на работу.
Хайди была в восторге от нашего Дома. Её нисколько не смутило уличное тубзо без крыши: «как романтично — говно смотрит в звёзды», — сказала она в первый день, и мы опять отчего-то долго ржали, но в тубзо по вечерам ходили вместе, потому что фиг его знает, вроде бы и не страшно, но всё-таки вокруг лес, и еще очень неизвестно, чьи вон там, за кедром, следы…
Яхтсмен топил печку, пилил дрова, носил питьевую воду из родника, а мы привозили из города продукты и готовили еду. Еще мы перегоняли снег в воду, снег набирали ведрами прямо перед домом — невероятно чистый, белый снег — его выпало в ту нашу первую лесную зиму так много, и сыпать не переставало — ставили ведра на печку и добывали техническую воду: на умывачки и питье собакам.
Ничего особенного не произошло в этот ее приезд, ничего особенного. Но однажды она сказала: «Я очень понимаю, почему ты так сильно любишь этот дом». Я боялась спрашивать, что она имеет ввиду, чтобы не услышать не тот ответ, я не хотела от Хайди никакой серьёзной банальщины, от кого угодно, только не от нее. А она сказала такое, ради чего, наверное, Силы Небесные и устроили весь этот ее невероятный приезд ко мне, и подарили нам идиллически спокойный месяц в сугробах; в общем, она сказала:
— Ты — это твой дом. Этот дом в лесу — ты и есть, — сказала Хайди и быстренько поправилась: — ну, для сейчас это корректно.
И больше ничего не надо было говорить, и она больше ничего и не добавила.
46.
Никольский храм сверху похож на небольшой торт со взбитыми сливками. Меня в нём крестили: тогда как раз все пошли, и мы с Кавардаковой в общем потоке — всё равно на биче делать нечего, так почему бы и не прокреститься. Нашей крёстной матерью, без которой было почему-то нельзя, стала Галка Михайлова, как раз накануне нашего крещения отдавшаяся известной пароходской лесбиянке Вике.
— Ну и как? — спрашивали мы Галку.
— Ничего особенного, — отвечала Галка.
— А-а, — говорили мы разочарованно.
Кавардакова пришла на крещение в джинсах и тельняшке.
— А чё, раздеваться надо, что ли? — удивилась она и сняла шубу. На неё оглядывались; впрочем, без особого любопытства.
— Ну расскажи, Галь, как она, вот прямо так вот пришла и…? — Галкин сексуальный опыт не давал нам покою.
— Ну прям. Сперва вина попили, — еще больше подогревала наш интерес будущая крёстная.
— Крещаемые — налево! — Священник был молод и клочкаст, на его лице, там, где не было рваной поросли, сидели ярко-рыжие веснушки. Он был похож на школьного хулигана, которого уговорили принять участие в конкурсе на лучший маскарадный костюм.
— Я не хочу у него креститься, — сказала Кавардакова.
— Поздно, — почему-то сказала я. Мне думалось: раз вошёл в церковь, обратной дороги нет. Впрочем, лично меня неформальный имидж батюшки и не смущал, потому что других священников я никогда прежде и не видела; я никаких священников прежде не видела.
Нас, «крещаемых», было человек сто.
— Давайте-ка живенько, — поторопил своё стадо пастырь, — дел куча, а тут еще Владыка на сессию не отпускает.
Он выстроил нас в «ручеёк», прочитал коротенькую молитву и спросил, согласны ли мы отказаться от дьявола. Мы были согласны.
