Том Шарп - Уилт
– Это что, надолго? – спросила Салли.
– Это значит, что нас придется тащить к пристани на буксире.
– И кто же это будет делать? – спросила Салли.
– Какое-нибудь проходящее судно, – ответил Гаскелл.
Салли посмотрела на окружающие их камыши.
– Проходящее? – сказала она. – Мы торчим здесь всю ночь и полутра, и пока ничего не проходило, а если и проходило, то мы бы все равно не заметили из-за этого чертового камыша.
– Мне казалось, камыш тебя возбуждает.
– То было вчера, – резко сказала Салли. – Сегодня он означает, что нас никто не увидит с десяти метров. И ты запорол двигатель. Говорила тебе, не гоняй его так.
– Откуда я мог знать, что из-за этого полетит рулевое управление? – сказал Гаскелл. – Я пытался сняться с этой мели. Хотел бы я знать, как можно это сделать, не заводя двигатель.
– Мог вылезти и подтолкнуть.
Гаскелл посмотрел за борт.
– Я бы вылез и утонул, – заявил он.
– Катеру было бы легче, – заметила Салли. – Все должны идти на жертвы, к тому же ты обещал, что прилив снимет нас с мели.
– Ну, я ошибся. Там вода пресная, а это значит, что прилив сюда не доходит.
– Тебя слушать… Сначала мы на Лягушачьем пляже…
– Плесе, – поправил Гаскелл.
– Лягушачьем, черт знает чем. Потом оказывается, что мы в проливе Фен. А теперь где же мы, наконец, черт побери?
– В грязи, – ответил Гаскелл.
Ева суетилась в каюте. Там было не слишком много места для суеты, но то, что было, она использовала на сто процентов. Она застелила койки, убрала постельное белье в ящики под ними, поправила занавески и вытряхнула окурки из пепельниц. Подмела пол, протерла стол и окна, стерла пыль с полок и вообще привела все по возможности в порядок. Тем временем мысли ее становились все беспорядочнее и путаннее, и к тому моменту, когда она закончила уборку и все вокруг было на своем месте, а в каюте чисто, она окончательно запуталась и не знала, что ей и думать.
Прингшеймы были такие изысканные и богатые, и интеллектуалы, и говорили постоянно такие умные вещи, но они все время цеплялись друг к другу и ссорились, и, честно говоря, были совсем непрактичными и понятия не имели о гигиене. Гаскелл не мыл руки после туалета, и трудно сказать, когда он в последний раз брился. И еще, как они могли уехать из дома на Росситер Глоув, даже не прибрав после вечеринки, оставив кучу чашек и всякого мусора в гостиной. Ева была просто шокирована. Она бы никогда не уехала из дома, оставив там такую грязь. Она сказала об этом Салли, но Салли ответила, что не надо быть занудой и что дом не их, они сняли его на лето, и что общественная система, в которой доминирует мужчина, всегда ожидает от женщины готовности безропотно выполнять рабский домашний труд. Ева попыталась понять, о чем речь, и почувствовала себя виноватой оттого, что ей это не удалось и оттого, что. по-видимому, считалось ущербным так гордиться своим домом, как это делала она.
И потом еще эта история с Генри и куклой. Совсем не похоже на Генри. Чем больше она об этом думала; тем более странным все это ей казалось. Конечно, он был пьян, и все же… совсем без одежды? И где он взял куклу? Она задала этот вопрос Салли и ужаснулась, узнав, что Гаскелл без ума от пластика и обожает играть во всякие игры с Джуди, и что все мужики такие, и что по-настоящему осмысленные отношения могут быть только между женщинами, потому что женщинам нет нужды доказывать свою половую зрелость при помощи открытых актов экстрасексуального насилия, разве не так? К этому времени Ева окончательно потеряла смысл слов, которые были ей непонятны, но звучали так веско, и потому они в очередной раз занялись касательной терапией.
Касательная терапия была еще одним пунктом, по которому Ева никак не могла прийти к окончательному мнению. Салли говорила, что она все еще заторможена, а это признак эмоциональной и чувственной недозрелости. Ева же боролась со своими двойственными чувствами. С одной стороны, ей не хотелось быть эмоционально и чувственно незрелой, и, если судить по тому отвращению, которое она испытывала, лежа голой в объятиях другой женщины, то она стремительно развивалась и психически и сексуально, так как, с точки зрения Евы, чем противнее лекарство на вкус, тем больше оно приносит пользы. С другой стороны, она была далеко не убеждена, что касательная терапия – это прилично. Она превозмогала себя только большим усилием воли и все равно в глубине души сомневалась, что это правильно, когда тебя трогают в таких местах. Ко всему прочему, ее заставили пить противозачаточные таблетки. Ева очень возражала и говорила, что она и Генри всегда хотели иметь детей, но Салли настояла.
– Ева, детка, – сказала она, – с Гаскеллом никогда нельзя быть ни в чем уверенной. Иногда у него месяцами ничего не шелохнется, а потом вдруг от него нет отбоя. И он абсолютно неразборчив.
– Но мне казалось, вы говорили, что у вас настоящие отношения, – сказала Ева.
– О, конечно. В полнолуние. Ученые из всего извлекают только суть, а смысл жизни для Джи – пластик. И нам бы не хотелось, чтобы ты вернулась к Генри с генами Джи в яичниках, не так ли?
– Вне всякого сомнения, – согласилась Ева, ужаснувшись этой мысли, и после завтрака, перед тем как заняться уборкой крошечного камбуза и мытьем посуды, проглотила таблетку. Все это так отличалось от трансцедентальной медитации и занятий керамикой.
На палубе Салли и Гаскелл продолжали ссориться.
– Что это ты подсовываешь безмозглым сиськам? – поинтересовался Гаскелл.
– Касательная терапия, телесный контакт, эмансипация путем осязания, – сказала Салли. – Ей не хватает чувственности.
– Мозгов ей тоже не хватает. Мне приходилось встречаться с дурами, но тупее этой не видел. Впрочем, я спрашивал про те таблетки, которые она принимает за завтраком.
Салли улыбнулась.
– Ах, эти, – сказала она.
– Да, эти. Ты что, решила лишить ее последней капли рассудка? – спросил Гаскелл. – У нас и так хватает забот.
– Оральные контрацептивы, крошка, старые, добрые противозачаточные таблетки.
– Оральные контрацептивы? Какого черта? Да она мне на дух не нужна.
– Гаскелл, радость моя, какой ты наивный. Для убедительности, только для убедительности. Это делает мои с ней отношения куда реальнее, не находишь? Все равно, что одеть презерватив на искусственный член.
Гаскелл смотрел на нее, разинув рот.
– Бог мой, уж не хочешь ли ты сказать, что вы…
– Еще нет. Длинный Джон Силвер пока в своей коробке, но вскоре, когда она почувствует себя вполне эмансипированной… – Она задумчиво улыбнулась, глядя на камыши. – Может, не так уж плохо, что мы здесь застряли. Это даст нам время, такое чудное время, а ты пока посмотришь на уток…
– Болотных птиц, – поправил Гаскелл, – и если мы не вернем этот катер вовремя, нам придется платить по огромному счету.
– Счету? – сказала Салли. – Ты что, рехнулся? Уж не думаешь ли ты, что мы будем платить за эту посудину?
– Но ты же арендовала ее на лодочной станции. Только не говори мне, что ты взяла ее без спросу, – сказал Гаскелл. – Господи, это же воровство?
Салли засмеялась.
– Честно говоря, Джи, ты чересчур морально устойчив. Но ты непоследователен. Ты крадешь книги в библиотеке и химикаты в лаборатории, но когда деле доходит до катеров, тут у тебя высокие принципы.
– Книги – совсем другое дело, – с жаром сказал Гаскелл.
– Верно, – сказала Салли, – за книги не сажают в тюрьму. В этом вся разница. Если хочешь, можешь продолжать думать, что я стащила лодку.
Гаскелл вытащил платок и протер очки.
– А ты хочешь сказать, что не крала?
– Я взяла ее взаймы.
– Взаймы? У кого?
– У Шея.
– Шеймахера?
– Верно. Он сказал, что мы можем пользоваться катером, когда захотим, вот мы и взяли.
– А он в курсе?
Салли вздохнула.
– Послушай, он ведь сейчас в Индии, сперму собирает, так? Какое это имеет значение, в курсе он или нет? К тому времени, когда он вернется, мы уже будем далеко.
– Твою мать, – выругался Гаскелл устало, – когда-нибудь благодаря тебе мы окажемся в дерьме по самую маковку.
– Гаскелл, радость моя, иногда твои волнения надоедают мне до чертиков.
– Вот что я тебе скажу. Меня беспокоит твое чертовски вольное отношение к чужой собственности.
– Собственность – то же воровство.
– Ну еще бы. Остается внушить это полицейским, когда они тебя наконец схватят. Легавым в этой стране не нравится, когда воруют.
Легавым равно не нравилась и мысль о хорошо упитанной женщине, по всей видимости убитой и погребенной под десятью метрами и двадцатью тоннами быстро схватывающегося бетона. Подробности насчет упитанности исходили от Барни.
– У нее были большие сиськи, – утверждал он в седьмой версии того, что он видел. – И эта рука, вытянутая вперед…
– Ладно, о руке мы уже все знаем, – сказал инспектор Флинт. – Мы об этом уж слышали, но о груди ты говоришь впервые.
