Андрей Баранов - Сказ о тульском косом Левше и крымской ай-Лимпиаде
– Представьте, господа – вечером или даже ночью выезжают расписные коляски, запряженные призовыми рысаками! Вы пальчике оближете, я вам ручаюсь! – уверяла Лиза.
– А потом казаки переходят в наступление по всему фронту! Ну можно еще тяжелую кавалерию пустить, улан и прочих гусаров, – добавлял казацкий атаман.
– И тут же опера с балетом! Постойте, а не получится ли у нас какая-то хреновина с морковиной? – сомневался граф Михайло.
– Ничего, можно варить все вместе, а вкус какой-нибудь верно выйдет, – довершала Лиза уже несколько в кулинарном ключе.
Постепенно все резоны были учтены и все ходы записаны, так что программа торжеств с административной точки зрения стала совершенно ясной и понятной. Всевозможные утеснения обывателей должны были смениться празднеством, поясняющим что не зря они страдали и терпели, причем некоторые так усердно терпели что даже переехавши в новые дома с немалой доплатой не прекращали жаловаться и гневить судьбу и начальство. Для этого следовало показать им что-то родное и знакомое но с постепенным переходом в далекие прекрасные выси дабы очаровать навсегда.
В конце концов действительно было принято соломоново решение – все объединить, дабы видели что наше российское искусство многолико и богато со всех сторон, откуда не взгляни. К прочим вторичным олимпийским признакам решили подумавши прибавить еще и особое знамя, то есть штандарт, а также и гимн.
Правда до олимпийских колец тогда не додумались, но штандартом будущих игр с подсказки Лизы избрали простое белое полотнище с голубем, несущим оливковую ветвь, гимном же ай-Лимпиады единогласно постановили сделать «Молитву русского народа» сочинителя Жуковского, которую граф Г. вычитал, листая на досуге в имении журнал «Сын Отечества».
Производство всех этих ай-лимпийских символов моментально поставили на поток, хотя конвейеров тогда еще не изобрели, и вскоре их уже можно было увидать повсюду – на бутылках, бочках, посуде, одежде, всевозможных сувенирах и побрякушках, и от каждого торговца полицейские требовали особую грамоту что деньги уплочены сполна. Сундуки в ай-лимпийской казне наконец-то стали пополняться, придумали также брать деньги и со зрителей спортивных игр, сколь будет возможно, продавая билеты как в партер, так и на галерку, а за отдельную плату даже в царскую ложу.
– Высокие гости должны сидеть высоко, а низкие – низко! – объявила Лесистратова план рассадки зрителей, в противуположность театру где галерка была выше и дешевле партера. – Царей в ложу, остальных в рожу!
– Ну может быть до этого не дойдет, мадемуазель Лиза? – вежливо спрашивал граф Г., надеясь на лучшее.
– Как перепьются – непременно дойдет! А запретить вином торговать на ристаниях мы никак не можем – от этого у нас основной доход, иначе разоримся, – поясняла Лиза хозяйственную составляющую предстоящих торжеств.
Меж тем атлеты уже вовсю тренировались, так что только пыль из-под ног и копыт летела. Строгий седой животастый немец-тренер загонял вусмерть всех молодых деревенских баб, которых набрали в команду бегуний, жалуясь на то что никто ничего не умеет.
– Царь знал что мне поручить – сборную. Сброд сволочи! Набирают сукиных дочерей, мужичек, еле бегут, – жаловался он пруссакам-собутыльникам во время обязательной по воскресеньям пивной посиделки. – Поперек себя толще, их горные тропы не выдерживают!
– Не отчаивайтесь, герр Пухлер, вы с них сгоните жирок, поскачут как горные козы! – утешали его собутыльники. – Пейте, камрад, вам сразу станет веселее.
Герр Пухлер охотно следовал совету приятелей, негодуя что русские атлеты слишком уж много кушают, а у них в Пруссии если бегунов и жалуют то только за реальные успехи а не за добрые намерения. Прочие шведы с французами тоже выходили из себя, стараясь заставить русаков трудиться, некоторые давили дисциплиной, вплоть до полного отлучения от баб и спиртного, другие наоборот рассчитывали на сознательность, до того не понимая отечественного менталитета что отпускали крепостных богатырей якобы на заработки, и им даже в голову не приходило что те шли пьянствовать.
– Это ж сборище алкоголиков, не только атлеты но и все русские учителя и спортивные наставники из кабаков не вылезают, а в атлетизме цепляются за седую старину и все дипломы, я уверен, купили на базаре! – гневался голландский тренер, накурившись самолучшей анашой так что дым аж из ушей валил.
Русские же наставники в спортивных методах предпочитали орать трехэтажным матом, не чураясь и телесных наказаний, особливо в отношении набранных в спортсмены крепостных, ну а уж подзатыльники так раздавались направо и налево. Сначала Лиза брезгливо затыкала уши, а потом рассудив что такую неприятность могут услышать и зрители во время ристаний придумала посадить особого человечка, который бы говорил то что у иноземцев называлось комментариями.
– Есть у меня тут один, с московской губернии, деревенский, губастенький, крикливенький. Никто его не перекричит! Он и будет все комментировать, – пояснила она прочим.
Взявшись за дело, губастый комментатор немедля обзавелся корабельной говорной трубой или же рупором – раструбом вроде трубного, который обыватели немедленно прозвали матюгальником, и начал давать разнообразные комментарии в стиле «народной газеты», особо обращая внимание на статность и выносливость бегуний. Лесистратова слушая его подумала что нечто подобное она уже наблюдала в каком-то французском борделе, в котором в молодости пребывала некоторое время по делам службы. Она решила ввести цензуру, учредив при комментаторе цензора который в опасные моменты мог бы что называется затыкать ему фонтан, то есть говорную трубу.
– Вот видите, и терпентин на что-нибудь полезен – и народ, ежели его научить, может хоть газету выпускать! – радовалась Лиза, хотя и понимала подводные камни сего предприятия.
– Так это и зайца можно на барабане играть выучить, только какая ему будет с того прибыль? – сомневался Платов.
– Сочинитель должен исследовать истину, а тут без управ благочиния, то есть цензуры не обойтись – иначе все будет противоречить не только нравственности, но и закону божиему! – граф Г. наслушавшись проповедей отца Силуана теперь без упоминания Его имени всуе и шагу ступить не мог. Однако хоть и с цензурой, но комментатор был оставлен, к удовольствию охочих до соленого словца зрителей.
– Тренируйтесь усердно, за бога, царя и отечество! – наставлял Платов крестьян-атлетов, обходя ежедневно бегунов, лучников, стрелков, борцов, жокеев и прочих, и для внушительности грозя нагайкой. Граф Г. делал то же самое, прибавляя только: «Помните, вы должны не посрамить отчизну нашу!»
– Мы никому ничего не должны! – нагло ответила бойкая девка-бегунья, глядя графу прямо в глаза и поинтересовалась: – А если я ай-Лимпиаду выиграю – вольную дадут?
Опешив от такой дерзости, граф Г. хотел сразу приказать выпороть ее на конюшне, но тут заметил что девка была очень даже ничего. «А может и правда вместо пяти рублей серебром и чарки водки дать призерам вольную?» – подумал он, но ничего не сказал опасаясь насмешек Лизы и Платова за такое вольнодумие и вольтерьянство, и только велел бойкой девке прийти к нему вечерком на сеновал для подробного инструктажа дабы лично жестоко отодрать ее за бунтарство.
Разумеется наглая девица захотела придти с кузнецом, чтоб он зафиксировал графское предложение руки и сердца железными клещами, но путем недолгих переговоров и посулов графу Михайле удалось как-то обойти этот щекотливый вопрос. Падкость простонародья на деньги сработала и на этот раз, что конечно объяснялось тяжелыми условиями жизни в крепостной России и необходимостью небогатым гражданам продавать проклятым богатеям свой труд и самих себя любимых, желательно подороже.
Но Михайлу несколько огорчила необходимость платить за народную любовь – денег было не жалко, но его уверенность что с годами он становится только лучше, как выдержанный французский коньяк, несколько поколебалась, впрочем наш великолепный граф тут же нашел сему объяснение в отсутствии у девок из народа тонкого художественного вкуса. Кроме того девица хоть и томно стонала, поддергивала животом и кричала в самые ответственные моменты «наддай», но поутру накинувши рубашонку смотрела на его сиятельство весьма насмешливо как бы намекая что не может быть любви и дружбы между эксплуатируемым и эксплуататором.
– Ах, все-таки насколько же это ужасно – просыпаться поутру около неизвестно кого, грязной дворовой бабы, чувствуешь как будто тебя изнасиловал дворник, причем оглоблей! – жаловался на утро граф Г. Лизе – мысленно. К несчастью оказалось что он размышлял вслух, а Лесистратова как раз была подле него.
– Вы опять связались с какой-то хохляцкой шлюхой? Поют эти сучки длинноногие хорошо и любятся как крольчихи а вы и рады! – выговорила ему Лесистратова с гневом в голосе.
