Владимир ВОЙНОВИЧ - Москва 2042
— Каким образом мы должны бороться? — вежливо спросил Джон.
— Прежде всего, вы должны отказаться от всего лишнего. Каждый должен иметь только то, что ему крайне необходимо. Вот посмотрите на меня. Я всемирно известный писатель, но я живу скромно. У меня есть только один дом, два коттеджа, баня, конюшня и маленькая церквушка.
— Скажите, а это озеро ваше?
— Да, у меня есть одно маленькое скромное озеро.
— Мистер Карнавалов, как вы считаете, кто сейчас самый лучший в мире писатель?
— А вы не знаете?
— Я догадываюсь, но я хотел бы сделать этот вопрос вам.
— Видите ли, — сказал, подумав, Симыч. — Если я скажу, что лучший в мире писатель — я, это будет нескромно. А если скажу, что не я, это будет неправда.
— Мистер Карнавалов, всем известно, что у вас есть миллионы читателей. Но есть люди, которые не читают ваших книг…
— Дело не в том, что не читают, — нахмурился Симыч, — а в том, что не дочитывают. А иные, не дочитав, облыгают.
— Но есть люди, которые дочитывают, но не разделяют ваши идеи.
— Чепуха! — нервно воскликнул Симыч и стукнул по столу вилкой. — Чепуха и безмыслие. Что значит, разделяют идеи или не разделяют? Для того чтобы разделять мои идеи, нужно иметь мозг немножко больше куриного. У заглотчиков мозг заплеван идеологией, а у плюралистов никакого мозга и вовсе нету. И те и другие не понимают, что я говорю истину и только истину и что вижу на много десятилетий вперед. Вот возьмите, например, его. — Симыч ткнул в меня пальцем. Он тоже считается вроде как бы писатель. Но он ничего дальше сегодняшнего дня не видит. И он вместо того, чтобы сидеть и работать, едет куда-то туда, в так называемое будущее. Хочет узнать, что там произойдет через шестьдесят лет. А мне никуда ездить не надо. Я и так знаю, что там будет.
— Очень интересно! — закричал Джон. — Очень интересно. И что же именно там будет?
Симыч помрачнел, отодвинул миску и стал стряхивать с бороды крошки.
— Если мир не вникнет в то, что я говорю, — сказал он, глядя прямо в камеру, — ничего хорошего там не будет. Ни там и нигде. Заглотчики пожрут весь мир и самих себя. Все будет захвачено китайцами.
— А если мир вас все же послушает?
— О, тогда, — оживился и вопреки своим принципам заулыбался Симыч. — Тогда все будет хорошо. Тогда начнется всеобщее выздоровление, и начнется прежде всего в России.
— Какой вы видите Россию будущего? Надеетесь ли вы, что там восторжествует демократическая форма правления?
— Ни в коем случае! — горячо запротестовал Симыч. — Ваша хваленая демократия нам, русским, не личит. Это положение, когда каждый дурак может высказывать свое мнение и указывать властям, что они должны или не должны делать, нам не подходит. Нам нужен один правитель, который пользуется безусловным авторитетом и точно знает, куда идти и зачем.
— А вы думаете, такие правители бывают?
— Может быть, и не бывают, но могут быть, — сказал Симыч многозначительно и переглянулся с Жанетой.
— Я ужасно извиняю, — сказал Джон, подумав. — Вы имеете в виду кого-то конкретно или это только теория?
— Ах, черт! — вдруг возбудился Симыч. Он хлопнул себя по колену, встал и нервно заходил по комнате. — Вот видите, если я вам скажу то, что я думаю, то тут же поднимется ужасный вой, плюралисты всего мира на меня накинутся, как собаки. Скажут: Карнавалов хочет стать царем. А я быть царем не хочу. Я художник. Я думаю художественно. Я мыслю образами. Я беру образ, обмысливаю его и кладу на бумагу. Понятно?
— О да, — сказал неуверенно Джон. — В общем, понятно.
— Ну так вот. Я царем быть не хочу. Я еще не все свои художественные задачи выполнил. Но иногда исторические обстоятельства складываются так, что человек вынужден взять на себя миссию, которую ему Господь предназначает. Если другого такого человека не находится в мире, то он должен это взять на себя.
— Если бы вам выпала такая миссия, вы бы не отказался?
— Я бы отказался, если бы был хотя бы один человек, которому можно было б доверить. Но никого вокруг нет. Вокруг все одна мелочь. И только поэтому, если Господь восхочет написать страницу истории этой рукой, — Симыч поднял вверх руку с вилкой, — тогда что ж…
Симыч, не договорив, погрустнел, видимо, усомнился, что Господь изберет именно эту руку.
— Ну да ладно, — произнес он со смирением, тут же, впрочем, переходя на повелительный тон. — Как уж будет, так будет, а пока завтрак окончен, пора работать.
Джон спросил Симыча, можно ли будет снять его за работой. Симыч сказал, что, конечно, он будет работать, а они его могут снимать, он привык работать в трудных условиях, и телевидение его не отвлекает.
— Симыч! — кинулся я к нему. — Но пока то да се, может, мы все же поговорим?
— Не могу, — сказал Симыч. — Я и так потерял уже слишком много времени.
На другой день меня вообще не допустили к завтраку, потому что к Симычу приехал конгрессмен Питер Блох и они провели за завтраком короткие переговоры о ядерном разоружении.
Я не выдержал, вспылил и заявил Зильберовичу, что в любом случае уезжаю.
— Ну подожди, подожди, — попросил Зильберович. — Я постараюсь все уладить.
Секс-бочка
Через пять минут он вернулся с опечаленным лицом. Нет, сегодня Симыч принять меня не может никак. У него отняли столько времени, что он написал всего лишь четыре страницы. Возможно, ему придется отказаться даже от дневного отдыха и урока со Степанидой. Единственное удовольствие, которое он себе оставляет, это Бах, да и то потому только, что без Баха он не может заснуть. А если он не заснет, то и следующий день испорчен.
Выслушав эту информацию, я ничего не ответил и пошел к себе в келью собирать вещи.
— Сволочи и мерзавцы! — восклицал я мысленно, швыряя в чемодан грязные носки и мятые рубашки. — Ему его время дорого, а мое недорого. Они думают, что я здесь буду сидеть в ожидании, пока они мне оплатят билет. Дудки! Не нужен мне ваш билет. Сам заплачу, не бедный. Но здесь не останусь больше ни одной секунды Дураков нет! Хватит!
Я уже хотел закрыть чемодан, но обнаружил, что в нем не хватает моих домашних шлепанцев. Куда же они запропастились?
Я стал шарить глазами по углам, когда дверь открылась и на пороге с веником и совком в руках появилась Степанида.
— Ой, барин! — воскликнула она. — Вы здеся!
— Чего тебе нужно? — спросил я.
— Да чего ж, прибраться немного хотела. Я-то думала, вы тама, а вы, гляди, здеся. Так я тогда, может быть, опосля?
На лице ее блуждала свойственная ей идиотическая улыбка.
— Погоди, — сказал я, ты моих тапок случайно не видела?
— Тапок? — переспросила она и стала думать, как будто я задал ей доказывать теорему Пифагора — А как же! — сообразила она наконец. — Это ваши эти слиперы[4]. Такие рыжие, без каблуков. Как же, как же, видала. Я их туды под кровать сунула, чтоб не воняли. Джаст э момент[5].
Она стала на коленки и полезла под кровать, нацелившись на меня своим неописуемым задом. Короткая юбка ее задралась, обнажив полупрозрачные трусики с тонкими кружевами.
О, Боже! Я всегда был неравнодушен к этой части женской конструкции, но такого соблазна никогда в жизни еще не испытывал. Эти два наполненных загадочной энергией полушария притягивали меня, как магнит.
Борясь с соблазном, я попытался отвести глаза и раздраженно спросил, что она так долго возится.
— Сейчас, барин! — донесся ее певучий голос из-под кровати. — Минуточку, только глаза к темноте привыкнут.
— Да какая там темнота! — сказал я и, нагнувшись, хотел сам заглянуть под кровать, но потерял равновесие и вцепился руками в обе ее половинки, которые тут же затрепетали.
— Ой, барин! — донесся ее испуганный голос. — Да что это вы такое делаете?
— Ничего, ничего, — исступленно бормотал я, ощущая, как нежные кружева сползают с нее, словно пена. — Ты так и стой. Ты привыкай к темноте. Сейчас будет хорошо! Сейчас ты все увидишь! По-моему, ты уже что-то видишь! — задыхаясь, шептал я, чувствуя, как под моим сумасшедшим напором она слабеет и плавится, как масло.
Должен сказать, что я человек твердых нравственных принципов. И все мои знакомые знают меня как образцового семьянина. Но в тот момент я просто сошел с ума и совладать с собою не мог.
Потом мы кувыркались на широченной кровати, перина лопнула, пух летал по всей комнате и прилипал к потному телу. Я потерял над собой всякий контроль, стонал, выл, скрежетал зубами. И она тоже лепетала мне всякие нежности, называя меня и миленьким, и золотеньким, и разбойником, и охальником, и тешила мою гордость утверждениями, что такого мужчины она в жизни своей не встречала.
Мы отлипли друг от друга только к обеду, на который я, помятый и обессилевший, еле приволок ноги. У меня был такой вид, что Жанета даже спросила, не заболел ли я, а ее проницательный братец не сказал ничего, но по его ухмыляющейся роже я видел, что он обо всем догадался.
