Геннадий Емельянов - Арабская стенка
Зорину приснился сон чудного содержания: будто он с егерем Васькой Мясоедовым идет брать медведя в берлоге. Бредут они будто рядышком по глубокому снегу, Мясоедов тепло дышит в ухо и говорит такие слова: «С ружьем всякий дурак медведя завалить может, ты вот рогатиной испробуй, покажи удаль молодецкую, как предки наши славные ее показывали. Я тебя уважать перестану, если ты ружье употребишь». Ожигая по-прежнему ухо горячим своим дыханием, Вася будто протягивает Зорину кривую рогулину со словами «Березовая, сам вырубал. Сдюжит, она крепче железа». «А ты где будешь?» — спрашивает Зорин. «В сторонке постою». «А что будет, Вася, если медведь меня возьми да и задери?» «Ничего особенного не случится: другого депутата на твою должность выдвинут — свято место пусто не бывает». «Оно так, Василий, да нет у меня охоты бездарно помирать. На днях распределение жилфонда, все списки в столе у меня, люди без квартир ведь останутся?» «Что, в штанах у тебя уже тепло сделалось?» «Ничего не тепло у меня в штанах, Вася!» «Тогда — вперед!»
На снежном бугре видит Зорин, на самой его верхушке, обледенелую дыру, оттуда поднимается пар, как из бани. Под снегом, значит, спит зверь невиданных размеров и силы. Потом в сне появилась какая-то неясность, темный провал получился. Вроде бы Васька Мясоедов совал а дыру, из которой прямо и туго бил пар, жердь. Или вроде они обедали сперва перед берлогой для успокоения духа, даже пили что-то из солдатской фляжки, и егерь вроде бы утешал Зорина в том духе, что самое главное для настоящего мужчины — это преодолеть страх. На ветке рядом сидел снегирь, красный, будто елочная игрушка. Жить было хорошо, но егерь Васька Мясоедов требовал подвига. Потом, как говорят, во весь экран оскалилась смрадная пасть медведя. На одном клыке, правом, успел заметить Олег Владимирович, была золотая коронка. «Медведь-то зажиточный», — подумалось мельком, и оглушительный рев, исходивший из пасти, заглушил все. Он катился лавиной, он сотрясал.
— Сюшай, тэбя к тельфону, эй!
Проснулся Зорин в поту и тряской рукой долго вышаривал выключатель на торшере, не замечая, что в номере горит свет. Восточный человек сидел на своей кровати и тянул соседу телефонную трубку. Усы восточного человека, смятые сном, были похожи на маленькие веники.
— К тельфону, эй товарыш!
— Спасибо, уважаемый.
— Пжалста.
Звонила жена Катя. Голос ее доносился неясно, будто шорох осенних листьев. У Зорина екнуло сердце: жена, тихая в повседневности женщина, зря беспокоить не станет. Сон-то в руку: недаром медвежья пасть маячила шире ворот, да еще с золотой коронкой на клыке. Что-нибудь определенно дома стряслось, не иначе. Катерина сперва тоже расспрашивала о погоде в Москве. «Готовит, — думал Зорин. — Боится сразу выложить». Наконец с погодой было покончено, и наступила тягостная пауза.
— Ну! Чего замолчала, выкладывай?!
— Сколько времени в Москве, Олежек?
— Московское время можно по «Маяку» узнать. Включи радио! Поздно в Москве, ночь, понимаешь, глухая!
— Извини, дорогой!
— Тут люди спят, понимаешь! (Сосед по номеру ворочался и жалостно постанывал.) — Я людям спать мешаю!
— Извини, Олежек… Как твое здоровье?
— Нормальное здоровье. Ты смелей, чего там у вас?
— Где?
— Дома. Дети здоровы?
Дети были взрослые, сын и дочь, и давно жили в других городах, имели свои семьи.
— Никаких известий не получала, значит, все в порядке.
— Тогда зачем разбудила?
— Видишь ли, одни тут знакомые… Я тебя впервые прошу, дорогой. Согласись, впервые, так ведь?
— Может, и так, не считал. В чем дело?
— Одни мои знакомые, ты их вряд ли знаешь, вполне симпатичные люди…
— Верю!
— Так они убедительно просят достать арабскую стенку. На складе, говорят, еще есть, стенки-то.
— Дура ты старая! — раздельно и громко сказал Зорин, косясь на спину соседа, широкую и рыхлую, потом заорал, поднимаясь во весь рост и краснея: — Дура!
Жена заплакала скромно (она и плакала скромно) и отключилась. Зорин слушал некоторое время частые гудки и сел на кровать, испытывая раскаяние. Тут же в его душе возникло желание творить добро, сперва Олег Владимирович порылся в записной книжке, нашел домашний телефон начальника городского торга, заказал междугородный разговор и стал трясти соседа за плечо:
— Товарищ! Товарищ!
Восточный человек сел, глаза его были шибко затуманены сном, усы торчали неаккуратно, волосы на голове были осыпаны пухом от подушки.
— В чэм дэло?
— Я в буфете прихватил бутылку кубинского рома, выпьем по рюмочке?
— Зачэм?
— Потом все объясню.
Выпили, заели конфетами из коробки.
— Какой уголок вам нужен, товарищ, простите, не знаю, как вас зовут? Соседи вроде…
— Курбан Курбанович.
— Сколько вам нужно уголка, разрешите поинтересоваться?
— Тридцать тонн, — эти слова сосед произнес без акцента.
— Вы какую организацию представляете?
— Кольхоз. Туркмэнистан.
— О, солнечный Туркменистан. Достану я вам уголок. Документы в порядке?
— Да. — Курбан Курбанович, задурманенный сном, еще не вполне четко осознавал реальность происходящего. Наконец, мало-помалу до него стало доходить, что этот рыжий мужик обещает каким-то способом выручить — достать металл, нужный колхозу до зарезу. Неужели счастье так близко? Курбан Курбанович украдкой вытер пот со лба и засопел с присвистом.
— Еще по махонькой? — веселея, осведомился Зорин. — Вы не удивляйтесь: город, откуда я сюда приехал, производит уголок в больших объемах, у нас два металлургических завода, и тридцать тонн для нас — тьфу! — Для убедительности и пущей наглядности Зорин сделал вид, что плюнул. Эта демонстрация не очень, однако, убедила посланника солнечного Туркменистана в том, что рыжий мужик обладает магической силой, что он, несмотря на отказ московских чиновников, вырешит уголок. Восточный человек в детстве читал много сказок, но, повзрослев, в чудеса решительно не верил. На всякий случай представитель туркменского колхоза сказал:
— Нэ обыжу!
Зорин легкомысленно отмахнулся:
— Вот это, дорогой, уже совершенно лишнее! Еще по маленькой? Все равно ночь не спать, была не была! Да, ведь я не отрекомендовался! Звать меня Олег Владимирович. За знакомство, значит?
В городе Энске, за тысячи километров от Москвы, утром следующего дня (Зорин и его новый друг Курбан Курбанович еще досыпали остаток ночи) ничего существенного не произошло, за исключением того, что начальник торга вышел на работу с тяжелой головой. Начальник сел за свой стол в кабинете и сразу вызвал руководителя отдела, ведающего мебелью и промышленными товарами:
— Иван Иванович, — сказал начальник, нагнав на лицо выражение значительности. — Там у тебя вроде бы стенки какие-то поступили, вроде бы даже арабские или греческие? С музыкой даже?
— Точно ответить не могу, накладные надо бы посмотреть, но, кажется, есть такие, слышал мимоходом.
— Мне бы точные сведения.
— Есть арабские стенки. Точно.
— Значит, мое указание будет такое: ты эти самые стенки спрячь до случая, чтобы ни одна живая душа не знала про них. Не моя воля, между прочим…
— Чья же?
— Зорин ночью звонил из Москвы.
— Даже ночью?
— Да. И велел спрятать.
— Зорин понапрасну звонить не будет.
— Тоже думаю. Человек он солидный. Он сейчас троллейбус для города выбивает. — Начальник торга посмотрел на подчиненного снизу, из-под очков, с интригой и таинственностью. — Так что ты за эти стенки головой отвечаешь, понял?
— Как не понять!
— Выполняй!
Заведующий ушел из кабинета озабоченный. Он не мог понять, какой нитью связаны между собой троллейбус и арабская стенка, и не решился спросить о том начальника, вполне допуская, что начальник в курсе, но заведующий глубоко заблуждался: его шеф тоже напрягал небогатые свои детективные способности и не мог свести концы с концами.
Директор металлургического завода тоже не выспался и был хмур с утра. Он сел в кресло и скомандовал в селектор:
— Мне со сбыта кого-нибудь.
Через минуту будто по щучьему веленью перед директором предстал молодой товарищ с деликатной бородкой клинышком в стиле народовольческих теоретиков конца прошлого века. Не хватало пенсне с цепочкой по скуле, но и пенсне будет лет этак через десяток, когда укатают сивку крутые горы. Молодой товарищ держался неробко и сел без приглашения.
— Отгрузишь тридцать тонн уголка вот по этому адресу. — Директор подвинул пальцами бумажку, вырванную из записной книжки, на край полированного стола, ее ловко поймал представитель отдела сбыта, положил на ладонь, прочитал, слегка шевеля губами: «Туркменская ССР, колхоз «Пятилетку — в четыре года», и поднял на директора невинные глаза, пожимая плечами. Директор рассердился:
