Аркадий Аверченко - Избранные страницы
– Две, г. судья! Одна смуглая брюнетка, небольшая, худенькая, хотя и стройная, но – не то! Решительно не то… А другая – прехорошенькая девушка лет восемнадцати…
– Ага! – сурово сказал судья, наклоняясь вперед. – Вот видите! Что вы скажете нам о ней?.. Из чего вы заключили, что она девушка и именно указанного возраста?
– Юные формы ее, г. судья, еще не достигли полного развития. Грудь ее была девственно-мала, бедра не так широки, как у блондинки, руки худощавы, а смех, когда она засмеялась, звучал так невинно, молодо и безгрешно…
В камере послышалось хихиканье публики.
– Замолчите, г. Вопягин! – закричал судья. – Что вы мне такое рассказываете! Судье вовсе не нужно знать этого… Впрочем, ваше откровенное сознание и непреднамеренность преступления спасают вас от заслуженного штрафа. Ступайте!
Вопягин повернулся и пошел к дверям.
– Еще один вопрос, – остановил его судья, что-то записывая. – Где находится это… место?
– В двух верстах от Сутугинских дач, у рощи. Вы перейдете мост, г. судья, пройдете мимо поваленного дерева, от которого идет маленькая тропинка к берегу, а на берегу высокие, удобные кусты…
– Почему – удобные? – нервно сказал судья. – Что значит – удобные?
Вопягин подмигнул судье, вежливо раскланялся и, элегантно раскачиваясь на ходу, исчез.
Тайна
I
Он уверял меня, что с детства у него были поэтические наклонности.
– Понимаешь – я люблю все красивое!
– Неужели? С чего же это ты так? – спросил я, улыбаясь.
– Не знаю. У меня, вероятно, такая душа: тянуться ко всему красивому…
– В таком случае я подарю тебе книжку моих стихов!!
Он не испугался, а сказал просто:
– Спасибо.
Я спросил как можно более задушевно:
– Ты любишь ручеек в лесу? Когда он журчит? Или овечку, пасущуюся на травке? Или розовое облачко высоко-высоко… Так, саженей в шестьдесят высоты?
Глядя задумчивыми, широко раскрытыми глазами куда-то вдаль, он прошептал:
– Люблю до боли в сердце.
– Вот видишь, какой ты молодец. А еще что ты любишь?
– Я люблю закат на реке, когда издали доносится тихое пение… Цветы, окропленные первой чистой слезой холодной росы… Люблю красивых, поэтичных женщин и люблю тайну, которая всегда красива.
– Любишь тайну? Почему же ты мне не сказал этого раньше? Я бы сообщил тебе парочку-другую тайн… Знаешь ли ты, например, что между женой нашего швейцара и приказчиком молочной лавки что-то есть? Я сам вчера слышал, как он делал ей заманчивые предложения…
Он болезненно поморщился.
– Друг! Ты меня не понял. Это слишком вульгарная, грубая тайна. Я люблю тайну тонкую, нежную, неуловимую. Ты знаешь, что я сделал сегодня?
– Ты сделал что-нибудь красивое, поэтичное, – уверенно сказал я.
– Вот именно. Сейчас мы едем к Лидии Платоновне. И знаешь, что я сделал?
– Что-нибудь красивое, поэтичное?
– Да! Я купил букет роскошных белых роз и отослал его Лидии Платоновне инкогнито, без записки и карточки. Это маленькая грациозная тайна. Я люблю все грациозное. Цветы, окропленные первой чистой слезой холодной росы… И неизвестно от кого… это тайна.
– Так вот почему ты продал свой турецкий диван и синие брюки!
– Друг, – страдальчески сказал он. – Не будем говорить об этом. Цветы… Из нездешнего мира… Откуда они? Из чистого горного воздуха? Кто их прислал? Бог? Дьявол?
Его глаза, устремленные к небу, сияли как звезды.
– Да ведь ты не вытерпишь, проболтаешься? – едко сказал я.
– Друг! Клянусь, что я буду равнодушен и молчалив… Ты понимаешь – она никогда не узнает, от кого эти цветы… Это маленькое и ужасное слово – никогда. Nevermore.
Когда мы сходили с извозчика, я подумал, что если бы этот человек писал стихи, они могли бы быть не более глупы, чем мои.
II
Мы вошли в гостиную, и хозяйка дома встретила нас такой бурной радостью и водопадом благодарностей, что я сначала даже отступил за Васю Мимозова.
– Василий Валентиныч! – воскликнула прелестная хозяйка. – Признавайтесь… Это вы прислали эту прелесть?
Вася Мимозов изумленно отступил и сказал, широко открыв глаза:
– Прелесть? Какую? Я вас не понимаю.
– Полноте, полноте! Кто же другой мог придумать эту очаровательную вещь.
– О чем вы говорите?
– Не притворяйтесь. Я говорю об этом роскошном букете!
Взгляд его обратился по направлению руки хозяйки, и он закричал так, как будто первый раз в жизни видел букет цветов:
– Какая роскошь! Кто это вам преподнес?
Хозяйка удивилась:
– Неужели это не вы?
Без всякого колебания Вася Мимозов повернул к ней свое грустное, меланхолическое лицо и твердо сказал:
– Конечно, не я. Даю вам честное слово.
Тут только она заметила меня и радушно приветствовала:
– Здравствуйте! Это уж не вы ли сделали мне такой царский подарок?
Я отвернулся и с деланным смущением возразил:
– Что вы, что вы!
Она подозрительно взглянула на меня.
– А почему же ваши глазки не смотрят прямо? Признавайтесь, шалун!
Я глупо захохотал.
– Да почему же вы думаете, что именно я?
– Вы сразу смутились, когда я спросила.
Вася Мимозов стоял за спиной хозяйки и делал мне умоляющие знаки.
Я тихонько хихикал, смущенно крутя пуговицу на жилете:
– Ах, оставьте.
– Ну конечно же вы! Зачем вы, право, так тратитесь?!
Избегая взгляда Мимозова, я махнул рукой и беззаботно ответил:
– Стоит ли об этом говорить!
Она схватила меня за руку.
– Значит, вы?
Вася Мимозов с искаженным страхом лицом приблизился и хрипло воскликнул:
– Это не он!
Хозяйка недоумевающе посмотрела на нас.
– Так, значит, это вы?
Лицо моего приятеля сделалось ареной борьбы самых разнообразных страстей: от низких до красивых и возвышенных.
Возвышенные страсти победили.
– Нет, не я, – сказал он, отступая.
– Больше никто не мог мне прислать. Если не вы – значит, он. Зачем вы тратите такую уйму денег?
Я поболтал рукой и застенчиво сказал:
– Оставьте! Стоит ли говорить о такой прозе. Деньги, деньги… Что такое, в сущности, деньги? Они хороши постольку, поскольку на них можно купить цветов, окропленных первой чистой слезой холодной росы. Не правда ли, Вася?
– Как вы красиво говорите, – прошептала хозяйка, смотря на меня затуманенными глазами. – Этих цветов я никогда не забуду. Спасибо, спасибо вам!
– Пустяки! – сказал я. – Вы прелестнее всяких цветов.
– Merci. Все-таки рублей двадцать заплатили?
– Шестнадцать, – сказал я наобум.
Из дальнего угла гостиной, где сидел мрачный Мимозов, донесся тихий стон:
– Восемнадцать с полтиной!
– Что? – обернулась к нему хозяйка.
– Он просит разрешения закурить, – сказал я. – Кури, Вася, Лидия Платоновна переносит дым.
Мысли хозяйки все время обращались к букету.
– Я долго добивалась от принесшего его: от кого этот букет? Но он молчал.
– Мальчишка, очевидно, дрессированный, – одобрительно сказал я.
– Мальчишка! Но он старик!
– Неужели? Лицо у него было такое моложавое.
– Он весь в морщинах!
– Несчастный! Жизнь его, очевидно, не красна. Ненормальное положение приказчиков, десятичасовой труд… Об этом еще писали. Впрочем, сегодняшний заработок поправит его делишки.
Мимозов вскочил и приблизился к нам. Я думал, что он ударит меня, но он сурово сказал:
– Едем! Нам пора.
При прощании хозяйка удержала мою руку в своей и прошептала:
– Ведь вы навестите меня? Я буду так рада! Merci за букет. Приезжайте одни.
Мимозов это слышал.
III
Возвращаясь домой, мы долго молчали. Потом я спросил задушевным тоном:
– А любишь ты детскую елку, когда колокола звонят радостным благовестом и румяные детские личики резвятся около дерева тихой радости и умиления? Вероятно, тебе дорога летняя лужайка, освещенная золотым солнцем, которое ласково греет травку и птичек… Или первый поцелуй теплых губок любимой женщи…
Падая с пролетки и уже лежа на мостовой, я успел ему крикнуть:
– Да здравствует тайна!
Дружба
Посвящается Марусе Р.
Уезжая, Кошкин сказал жене:
– Я, Мурочка, вернусь завтра. Так как ты сегодня собралась в театр, то сопровождать тебя будет вместо меня мой друг Бултырин. Он, правда, недалек и человек по характеру тяжелый, но привязан ко мне и к тебе будет внимателен. Когда вернетесь домой, ты можешь положить его в моем кабинете, чтобы тебе не было страшно.
– Да мне и так не будет страшно, – возразила жена.
– Ну, все-таки! Мужчина в доме.
А когда приехал Бултырин, Кошкин отвел его в угол и сказал:
– Друг Бултырин! Оставляю жену на тебя. Ты уж, пожалуйста, присмотри за ней. Сказать тебе откровенно, мне не больно нравятся разные молодые негодяи, которые, как только отвернешься, сейчас же вырастают подле нее. С тобой же я могу быть уверен, что они не рискнут нашептывать ей разные идиотские слова.
